же настало время поста, когда следует чаще ходить к исповеди, и она не могла допустить, чтобы ее служанки оставались немытыми, особенно после дней, когда бывали «нечистыми»[12].
По распоряжению хозяйки в кухне, расположенной в стороне от основных построек, в больших очагах развели огонь, нагрели воды и наполнили огромную лохань для купания. Первыми, чтобы подать пример, искупались сама баронесса и ее дочь, юная Милдрэд, потом в ту же лохань стали забираться служанки. Вход на кухню в это время охраняла почтенная матрона, жена сенешаля[13], тучная и солидная мистрис Клер, а снаружи у двери стояли охранники, не позволявшие проникнуть внутрь столпившимся тут веселым слугам.
– Нечего так напирать, – теснил желающих подсмотреть главный страж замка, Утред. – Погодите, скоро ваши красавицы наплескаются вволю, вот тогда придет и ваш черед мыться.
– Да нам бы хоть глазочком глянуть, – нарочито громко выкрикнул один из слуг, в ответ на что из разогретой кухни раздался громкий женский визг.
Стоявшая на страже внутри мистрис Клер даже зажала уши, примяв складки своего накрахмаленного покрывала, и прикрикнула на гомонящих и смеющихся женщин.
– Чего верещите! Ничего, отмоетесь, высохнете, и ваши ухажеры только рады будут вам, чистеньким, как во дни ярмарки.
Эта мистрис Клер, некогда первая кокетка округи, с возрастом стала особенно строга к шалостям молодежи. Она ворчала, что в любой из банных дней всегда одно и то же: гам, визг, сальные шуточки. Почтенная матрона погрозила пальцем горничной леди Милдрэд, молоденькой Берте, которая только выбралась из лохани и особенно громко верещала, растирая куском полотна свое крепенькое мокрое тело. «Эта еще та штучка, – хмыкала жена сенешаля, словно забыв проказы собственной молодости. – Ишь как напугалась. А ведь отвлекись я хоть на миг, с этой рыжей станется выскочить полуголой за порог».
Баронесса Гита, не обращая внимания на шум, заплетала свои подсохшие светлые волосы, одновременно отдавая наказы, чтобы из лохани вычерпали часть остывшей грязной воды и добавили горячей. Баронесса говорила, не повышая голоса, но все ее слышали и подчинялись. Для своих тридцати пяти лет хозяйка замка выглядела достаточно молодо: ее тело оставалось подтянутым и стройным, лицо не утратило свежести, только в серых глазах ощущалась некая успокоенность, да и некогда яркие губы отчасти поблекли.
– Пусть молодые женщины помогут мыться пожилым, – приказывала она, неторопливо укладывая косу на затылке.
Ее указание было существенным: большая, обитая медными обручами лохань, способная вместить до четырех человек, была еще и высокой, в нее приходилось забираться по приставной деревянной лесенке, и служанки в годах боязливо ворчали, хотя и позволяли поддерживать себя более молодым и крепким.
Внимание баронессы привлек голос ее дочери Милдрэд, которая в одной рубашке подскочила к дежурившей у дверей мистрис Клер и недовольно ее отчитывала:
– Я ведь приказывала – больше никакого траура! Как ты могла, Клер,