И дворец больше нашего.
Вокруг крыльца сгрудились холопы госпожи Ольховской. Сама она приехала в крытых коврами санях. Гайдуки с факелами в руках гарцевали вокруг на холеных лошадях. Темный снег освещался бликами фонарей в руках лакеев.
Гостья стояла перед домом соседа на коленях, разметав вокруг себя шубу из чернобурой лисицы, и билась головой в снег.
– Анна Степановна! Встань, голубушка! Не совести меня, ведь я дворянский голова! – взмолился хозяин. – На тебя-то, сирота, зла никогда не держал!
– Это правда, – продолжала шептать Катерина. – Соседка добрая. Если б не она, ее муж уж давно бы здесь всех разорил и порезал.
– Ой, не встану! – заголосила госпожа Ольховская. – Батюшка! Благодетель! Милостивец! Не погуби!
«Черти что! – подумал Бенкендорф. – Ни властей, ни закона. Как живут?»
– Помирает мой сердечный! Лихоманка его взяла! Саввушку-то, Саввушку-то моего!
– Да хоть бы три лихоманки! – разозлился Шидловский. – Мне что? Разве не он моих людей посек? Котел опять же покупной…
– Не погуби! – выла соседка. – Как ты с таким грехом жить будешь? Сыми колокол.
Вон оно что!
– Папаня после наезда в память преставившихся заказал колокол. – Все-таки хорошо, что Катерина Николаевна почла генерала достойным доверия! – Отлил на нем имена несчастных, а понизу надпись: де виноват господин Ольховский. Как в колокол звонят, язык бьет аккурат по имени «Савва».
– Сыми! Целый год у вас ударят к вечерне, а мой родимый в горячке бьется. Теперь помирать надумал.
Николай Романович насупился.
– Не сниму. Сие Божья кара.
Соседка в отчаянии закусила губы до крови, стянула с головы шапку и стала терзать свои косы.
– Прости нас, кормилец! Прости, окаянных! Куда я без Саввушки?
– Да он зверь у тебя, – робко вступилась Марья Ивановна.
– Люблю, мочи нет! Помирает.
Николай Романович потоптался, боднул головой и кликнул управителя.
– Звоните в другой колокол. Сзывайте народ на площади. А ты, Анна Степановна, не обессудь – не у меня прощения просить будешь. Простят тебя семьи убитых твоим мужем-извергом, тогда, может, и Бог помилует. А я простил. Велю колокол снять.
– Милостивец! Благодетель! – зарыдала госпожа Ольховская.
Все повлеклись к церкви. Деревня вечерила, но растревоженная звоном, разом вздыбилась и загудела. Из мазанок выбегали люди, думали, что пожар, и так с баграми и ведрами в руках собрались перед храмом. Господин Шидловский кратко изъяснил им положение.
– Супостат наш помирает. Просит отпустить душу на покаяние. Может, еще оклемается, ежели мы простим. Простим?
Госпожа Ольховская стала обходить семьи убитых. От нее отворачивались. Она падала в снег, умывалась слезами, сулила денег. Наконец, совсем отчаялась и возопила к морозному небу:
– Да простите ж вы меня, люди! Я, я не доглядела. В бане была. Мне сказали: полевать поехал. Кабы я знала! Если не помрет, пешком в Лавру пойду. Нигде покоя иметь не буду. Всех убитых там, в святом месте, помину.