со шрамом машет деду: бывай и уходит. А дед качает головой и начинает меня распутывать.
– Что ж ты, красавица, такая молодая, а уже на людей прыгаешь? Нехорошо это.
Ворчит незло.
– Там были спящие, – говорю ему. Ой, как же руки затекли. И ноги! Свобода! Кайф! – А эта, с пружинками, пси-хо-лог, так ведь? Вот, не хотела дать мне их убить. Но я должна, понимаете. Вам же лучше будет. Все беды от спящих, факт.
– Откуда ж ты взялась такая, со спящими своими?
Киваю за окно. Из-за леса, мол.
Но дед понимает по-своему:
– И Демьяновки, что ль?
– Нет же, – головой верчу так, что как не открутилась, – из Залесья. Наша с бабой Корой и Тотошкой холщина пятая от базара.
Дед смотрит с жалостью, гладит по голове.
– Эх, касатонька, не вовремя ты того, – приставляет большой палец к голове, растопыривает ладонь, крутит у виска и присвистывает: – У нас сейчас оптимизация, нормальных специалистов нет. Разбежались все. За зарплату-то такую дурков терпеть! А что были – в городе сёдни. Совещаньеце у них, один Шумских здесь да я. Сейчас пойду кликну его. Какой-никакой, дохтур, хоть и шумских на всю голову сам.
Уже никто не страшен, накатывает усталость и клонит в сон. Вытягиваюсь на нарах и бормочу:
– Ты хороший, Петрович.
– И ты, касатонька.
Он гладит меня по голове.
– А меня ведь уже раньше другой дед спас, там, – показываю пальцем за плечо, где лес. – Первый правильный, которого я тогда увидела. Только злой, ругался всё. И вонял луком. Карпычем звали.
Петрович качает головой, это умиряет меня совсем.
– Отдыхай, красавица, – он забрасывает мне волос за ухо, треплет по макушке. Бредёт прочь, ногами шоркает, у двери останавливается только, говорит глухо: – Только он добрый, этот Карпыч твой, раз спас.
– Не, он злой, ругается. Только не любит, когда слабых обижают. И пса своего искал, Барбоса. Странный.
Петрович уходит. А я перебираюсь на подоконник и смотрю на облака. Вижу в них Тотошку и становится… невыносимо…
Хочу домой. Пусть скорее этот шумный осмотрит меня. А Петрович отпустит, зуб даю.
***
Сегодня Карпыч доволен. Телеграфировали, что начальник его деятельность оценил высоко. Того начальника Карпыч никогда не видел и даже не знает, есть он или это придумка тех, что за телеграфом сидят. Иногда начальник сердит, иногда благостен, но никогда – неравнодушен. Профессионал. Во!
Телеграф – у платформы. В будке. Как работает – неведомо. Но оживает раз в две луны, и ну строчить. Тоже по-старому, как газеты те. Телеграфов таких, поди, уже нет. А этот, вон, всё живёт, трудяга.
Карпыч садится у окна и говорит:
– Будем, Серёга, праздновать. Раз начальство хвалит.
– Давай, – говорю. Достаю из синтезатора самогон и разливаю по замусоленным алюминиевым кружкам.
Пристраиваюсь на нарах, стула-то другого нет.
– Ну, бывай, – говорю.
– Бывай, – отзывается он.
Выпивает махом, крякает, занюхивает рукавом.
– Эх, хороша!
Не