меня не знаете, – отозвался снаружи голос, – я от капитана…
– Моего хозяина?
– Да.
– Тогда скажите пароль.
– Капитан называл его, да только я позабыл.
– Тем хуже для вас, я вам не открою, и ступайте своей дорогой.
– Говорю, мне нужно войти, тем более что капитан Лакюзон в опасности и я прибыл от его имени.
Столь решительный ответ поколебал решимость Бродяги.
Однако, прежде чем отворить дверь, он снял ее со старенького крючка, прибитого к стене парой гвоздей.
– Предупреждаю, – сказал он, берясь за щеколду изнутри, – предупреждаю, я вооружен. И ежели вы меня обманули, ежели пришли не от хозяина, вам несдобровать.
– Хорошо… хорошо, – последовал ответ, – договорились. Открывайте же скорей!
Лязгнула щеколда – и дверь отворилась.
В следующий миг в дом с невероятной стремительностью ворвалось человек восемь разбойничьей наружности, вооруженных до зубов и, на манер бретонских крестьян, облаченных в козьи шкуры поверх камзолов серого сукна.
Трое из них набросились на Бродягу, и уже через полминуты бедолага был разоружен, а руки его были скручены за спиной.
– Серые!.. – понуро проговорил он. – Пресвятая Дева Мария, это ж серые!
– Слово-то какое, старый плут! – отвечал человек громадного роста, настоящий Геркулес, видимо, главный над остальными.
Лицо у него было безобразным. Правую щеку, от уголка глаза, до нижней челюсти рассекал шрам, казавшийся глубокой фиолетовой складкой. Саблей же у него была отсечена и часть верхней губы, за которой проглядывали редкие острые зубы, как у хищного зверя.
Две страшные раны, полученные в прошлых стычках, служили своего рода характерной приметой этого человека, и даже дети по всей провинции знали, у кого такое лицо – со шрамом на щеке и изуродованной губой.
Потому-то Бродяга, глянув на говорившего, выкрикнул, а вернее, с хрипом выдавил одно единственное слово: «Лепинассу!»
То был и впрямь грозный Лепинассу – чудовище, у которого даже не было человеческого лица; это он на пару с другим разбойником – Чернявым – командовал шайками наймитов из Бресса и Бюге.
Услыхав, как Бродяга произнес его имя, Лепинассу изобразил жуткую ухмылку, горделивую и самодовольную, при этом его уродливая, рваная губа поднялась вверх.
– Ха-ха! – оскалился он. – Никак, признал меня… что ж, отлично… это облегчает дело, и я тому рад, тем более что время не терпит.
И, обращаясь к своей братии, он со зловещей усмешкой прибавил:
– Эй, вы там, затворите-ка дверь, или не видите, что мне нужно поболтать с этим славным малым?
Серые повиновались.
Лепинассу подсел к камельку, расположившись на том самом табурете, с которого только что поднялся Бродяга.
Он бросил шляпу со вздернутыми полями на длинный стол, стоявший посреди комнаты и, проведя рукой по своей пышной седеющей шевелюре, сказал крестьянину:
– Подойди-ка!
Но Бродяга