публика с волнением стала ждать дальнейшего развития событий. Никто не шевелился в этой тишине, лишь было слышно как со лбов каплет пот, ударяясь о деревянные полки и полы.
Усатый нарушил тишину жалобным голоском:
Еще ли вопрошаешь?
Давно, уже давно ты все подробно знаешь,
Что мне с тех пор страшна понынь его гроза
Как дрожью тело пробирает при мысли о его глазах.
Неужто сгинуть мне в пару и чаде, средь мыла
Я не того желал, не для того дана мне сила!
Крашеный сделал решительный шаг к напарнику, глаза его горели гневным огнем, он с силой сжал мочалку, так, что из нее потекла густая грязноватая пена, и с вызовом пропел:
Как смеешь ты отречься?
Тебе бы смерти остеречься!
Измены подлой не потерпит банник!
Воды и пара названный избранник!
Усатый попятился, картинно оступился о валявшийся банный веник, и, распластавшись на полу, в мольбе протянул руки к Крашеному:
Сжалься!
Не то мне грезилось, когда родился!
Еще водою жизни сполну не напился!
Крашеный демонически рассмеялся, поставил свою грязную ногу на плечо Усатому и грозно молвил:
Кто предал банника, тому воды не пить!
– он театрально обернул голову к зрителям и вопросил:
Какая участь ждет его?
– Убиииииить! – заревела толпа и принялась топать ногами.
Так быть или не быть?
– еще громче рявкнул Крашеный.
– Убииииить предателя, убиииииить! – кричала неистовая толпа.
Крашеный схватил протянутое кем-то бритвенное лезвие, на котором виднелись остатки пены и чьих-то волос и занес его над напарником.
IV
Когда небо стало заволакивать тяжёлыми тучами и ударила первая молния, расколовшая пополам одинокую сосенку, в верстах десяти от Чумщска, по извилистой горной тропе резво спустилась на проселочную дорогу весьма необычная карета, запряженная тремя черными рысаками. Их мощные бока лоснились от пота в свете полной луны, которую ещё не закрыли тучи, а металлические трензеля, сжатые крепкими ослепительно белыми на фоне ночи зубами коней, казалось, вот вот треснут и рассыплются как хрупкий императорский фарфор.
Кучер рысаков не жалел. Кнут взлетал так часто и так яростно, что чудилось будто гром – это не запоздалый глас молнии, а звук хлыста, рассекающего воздух. Дождь доселе ненавязчивый, еле-еле накрапывающий, набирал силу, увереннее и наглее забарабанил по крыше экипажа. Вновь ударила молния, не далее чем в одной версте от кареты – в кукурузном поле, и озарила на мгновение экипаж. Скрюченный на козлах кучер в глухом капюшоне, напоминал не то гнома, не то карла в огромных кожаных сапогах, его голос, назначавшийся коням, потонул в раскатах грома, поэтому распознать, что он выкрикнул, кроме “АААГРЫЫЫ…”, было невозможно.
Карета тоже была сплошь чёрной, за исключением колёсных спиц, которые отливали в ночи не то ртутью, не то калёной сталью испанского стилета. На крыше