сёстрами любили посидеть на крыльце. И Австриец сидел по вечерам один… А днём, по жаре или в дождь, мы с Райкой играли.
И еще помню куклу. В семье, где было шесть девочек, не было ни одной куклы. И когда баба Катя смастерила из старого чулка куклу с нарисованным личиком, с волосами из золотистого нежного льна (лен-то сами трепали, пряли и ткали всю зиму), и даже пришила ей руки, правда, ног не было, и сарафанчик из лоскутков, радости моей не было конца. Ясно, что такой красоты я не видела ещё в своей жизни. Самое интересное было у моей куклы – это глазки. Видать, баба Катя не была художником, поэтому у моей красавицы один глаз был больше другого и бровь выше. Поэтому кукла будто подмигивала мне и говорила: «Не бойсь». Очень я полюбила её и гордилась. Ходила и думала, как её назвать, да не одно деревенское имя ей не подходило… Вот сейчас я назвала бы её Консуэллой или Джульеттой, но тогда я таких имён не слыхала. Вот хотела, да не успела. Никакого терпенья…
Понесло меня на улицу хвастаться. Крикнула своей подружке Райке Сёминой, чтобы выходила: «Райка, выходи, у меня кукла!» Громко так крикнула. Тихо я не умела. Пока подруга моя тележилась, две девчонки подскочили, – «дай посмотреть», – ну и пошло… Колька «сопля» тут как тут. Рванул мою куклу за голову, я к себе, девчонки к себе. Когда подруга выползла из-под подворотни, от куклы в моей руке осталась только её ручка без пальцев. Правда, пальчиков и сразу не было, и смотреть было не на что… Это было первое большое горе в моей маленькой жизни. Я ревела до икоты, и никто меня не утешал. Баба Катя была глухая, тятенька родимый где-то мотался на своем Каурке, некому было меня пожалеть. Приятели мои тоже готовы были плакать, глядя на тряпки, которые выпали из старого чулка. Больше в моей жизни не было ни одной куклы.
А жизнь шла – нет, не шла, а катилась веселым разноцветным колесом по пыльной и широкой улице родного гнезда.
Собственный дом и был мне гнездом, большим, теплым и уютным. С любимым суровым тятенькой с его неуемной натурой и бешеной работоспособностью, с мамочкой, доброй, нежной и тихой как мышка. Мышка-то мышкой, а с домом и кучей «ордынцев», то есть нас, деток, она прекрасно управлялась. Не деревенская чистота в доме многих удивляла. Соседки, когда просто забегали чего-нибудь попросить, или чаевничать сядут, обязательно скажут: «Ох, и чистота у тебя, Пиама Васильевна, прям душа тает, когда бы ни пришёл… Пол-то как шёлковый, занавески играют… И как это у тебя стекла-то такие чистые, дом-то ведь при такой пылище у дороги стоит». На что мама всегда каким-то тихим и вместе с тем горделивым голосом отвечала: «Да ладно вам, бабы, расхвалили, как невесту. У меня ведь девчонки, вся работа на них по дому-то». Я, когда слышала, как мама хвалит своих «девчонок», в душе своей маленькой тоже гордилась, что и моя доля труда есть. Вспоминала, чего это я хорошего для дома делаю? И ничего-то придумать не могла, так как ничего не делала.
Но однажды летом мама попросила меня залезть под амбар