вонзала нож в карасиную голову и тихонько напевала: «Илья-пророк по межам ходить», – в поварскую ворвался Ломоносов, бешено вращая глазами и крича:
– Что же жрет эта тварь… божия? – добавил он, заметив крепостную.
Дважды обежав кухню, Михаил Васильевич остановился в темном углу ее, у низкого столового буфета, словно бы вздувшегося изнутри. Глубины его скрывали множество глиняных и фарфоровых горшочков и баночек с заморскими пряностями и специями, куда только повар самого Петра Ивановича имел счастье совать свой красный нос. Ломоносов распахнул створки шкафа, задребезжал, загремел крышками.
– Руки прочь! – завопила Глашка, непроизвольно подражая главной кухарке, от которой слышала подобное по пятидесяти раз на день, и бросилась на защиту драгоценных специй. Она оттолкнула разбойника от буфета и вмиг приняла оборонительную стойку, будучи все еще с ножом в руке.
– Ты что? – испуганно спросил Михаил Васильевич.
Пару секунд спустя Глашка выронила нож и шагнула назад, тяжело дыша. Ломоносов в свой черед перевел дух и сдержанно произнес:
– Дура баба.
– Это приправы господина Кушав-вати, – заикаясь, оправдывалась кухарка. – Вы простите меня, окаянную, Михаил Васильевич. Бес попутал. За ради бога, простите!
Тут у нее задергалась нижняя губа, и, как две реки, хлынули слезы.
– По́лно, – примирительно вымолвил профессор, поднял нож с пола и усадил девушку на лавку. – По́лно, изящная моя Глафира. Не на то глаза, чтоб текла слеза.
Присев напротив, Ломоносов подал кухарке платок, деликатно смахнул мизинцем с ее щеки золотистую чешуйку и, чуть погодя, пожаловался:
– Не возьму я в толк, чего он хочет! Хлебом, кашей, пряником, и червем и на мотыля его заманивал. Не берет, старый прощелыга!
– Кого же вы этак потчуете, Михайло Василич? – удивилась Глашка.
– Карася! Одного, последнего. О, если бы ты знала, какая великая польза отечеству от него быть может.
– Ой ли? – вздрогнула кухарка.
Рыболов-неудачник уныло кивнул.
– А вы его бреднем! – вдруг предложила девушка, и лицо ее просияло.
– Не могу я так, Глашенька. Надо, чтобы по чести, по справедливости, – возразил академик, а потом доверительно попросил:
– Выдай мне немного тех пряностей!
Шувалов сидел на корточках над пятью тушками рыб, возложенных на листы лопуха, когда Ломоносов воротился к пруду. Заслышав знакомую поступь, Иван Иванович обернулся и озадаченно покачал головой.
– Время не медлит, Михайло.
– Еще не вечер, ваше превосходительство, – упрямо возразил рыболов.
– Вот смотрю я на тебя: лицо красное, глаза злые, огни в них колышутся, словно всполохи, и сам горю желанием поучаствовать! – издалека начал Шувалов.
Михаил Васильевич раскусил его тотчас и, не сдержавшись, вспылил:
– Освободите место!
– Уймись ты, бешеный мужик!
Иван Иванович,