в такт совершенно хаотически сменяющим друг друга изгибам деревянного лаза, как бы повторяла его немыслимое криволинейное движение, утыкалась густой пылающей по краям тенью в Яузу.
А отец уже и прохаживался по кромке воды, улыбался, поводил плечами, как готовая пуститься в пляс скуластая баба-колхозница с плаката, висящего в школьной столовке.
Румын вспомнил – откуда это знание!
Именно из школьной столовки, именно…
Плакат висел ровно перед раздачей, и потому всматриваться в него приходилось всякий раз, когда стоял в очереди за тарелкой перловой каши, к которой прилагался кусок черного хлеба и стакан густого, как тавот, киселя.
Так вот, значит, баба и повела круглыми дебелыми плечами.
Отец же сделал несколько вращательных движений руками, затем запечатлел их над головой и упал в воду. Поплыл-поплыл, выпуская изо рта мутные, красновато-глинистого оттенка фонтанчики, вероятно, и отплевывался по ходу дела, вероятно, и приговаривал: «Все равно говном воняет».
Румын не умел плавать, боялся глубины, черных водорослей, напоминавших ему оживших утопленников.
Он забирался в воду у самого берега, ложился на живот и начинал как можно быстрее перебирать ногами, наивно думая, что хоть таким, весьма и весьма примитивным, образом он заставит себя сдвинуться с места.
Нет и еще раз нет! Как последний идиот, Румын продолжал лежать в доверху наполненной донной взвесью луже, но при этом он смеялся, казался себе таким беззащитным, беспомощным, даже жалким в какой-то степени.
Ну и пусть! Ну и пусть!
А отец выходил из воды, растирался полотенцем и говорил с сожалением:
– Ну и что же ты, скажи мне на милость, здесь, в грязи, плещешься? Не стыдно?
«Стыдно, у кого видно», – огрызался про себя Румын.
Чтобы ничего не было видно, отец оборачивал полотенце вокруг пояса, подтыкал его, после чего стаскивал с себя мокрые трусы, в которых только что купался, и старательно отжимал их:
– Ладно, давай вылезай, а то все имущество себе застудишь.
И почему-то сразу становилось невыносимо грустно, тоскливо становилось, как это бывает поздней осенью, когда после уроков бредешь домой, совершенно не разбирая пути, зачем-то присаживаешься на мокрые, облепленные прелыми листьями скамейки поочередно, а штаны на заднице тут же и намокают.
По Яузе плыли ящики.
Отец бодрым шагом начинал восхождение на гору.
Румянцев догонял отца, и они шли вместе.
Возле полуразрушенных церковных ворот стоял человек в гимнастерке и курил.
Отец почему-то здоровался с ним, и человек отвечал ему кивком головы.
Однако за этим почти незаметным жестом ничего не стояло.
Совершенная пустота.
Ангелы наконец покидают свои укрытия, приводят в порядок изрядно помявшиеся от длительного сидения в темноте крылья, переговариваются шепотом, накидывают на худые острые плечи все, что под руку