Дендизм и Джордж Браммелл. Жюль Амеде Барбе д'Оревильи

то всякий незаурядный человек должен был получить окраску Денди и в большей или меньшей степени получал ее. Так, например, Мальборо, Честерфилд, Болингброк; последний в особенности, ибо Честерфилд, создавший в своих Письмах[22] целый трактат о Джентльмене (подобно тому, как Макиавелли о Государе), скорее повествуя об обычаях, чем измышляя правила, – Честерфилд, еще вполне приверженец общепринятого мнения, a Мальборо, с его красотой надменной женщины, более алчен, чем тщеславен.

      Один Болингброк опережает свое время, один он совершенен, как истый Денди наших дней. Его роднит с Денди и отвага поведения, и напыщенная дерзость, и забота о внешнем впечатлении, и неизменно бодрствующее тщеславие. Вспоминают, как он завидовал Гарлею[23] (Harley), убитому Гискаром[24] (Guiscard), и как он говорил себе в утешение, что убийца, конечно, принял одного министра за другого. И разве не видели, как, порвав с чопорностями лондонских гостиных, – ужасно подумать! – он открыто полюбил и самой естественной любовью какую-то продавщицу апельсинов, быть может, вовсе даже и не красавицу, торговавшую под сводами парламента?[25] Наконец, он изобрел самый девиз Дендизма, знаменитое Nil mirari[26] этих маленьких богов, всегда стремящихся поразить неожиданностью, сохраняя бесстрастие[27]. Больше чем кому-либо, Дендизм был к лицу Болингброку. He было ли это таким же свободомыслием в области обычаев и правил света, каким была философия в области морали и религии? Подобно философам, противопоставляющим закону более верховные обязательства, Денди, своим личным авторитетом, устанавливают иные правила над теми, которые господствуют в наиболее аристократических, наиболее приверженных традиции кругах[28]; при помощи едких шуток и растворяющего, смягчающего могущества грации они заставят принять эти подвижные правила, которые, в конечном счете, коренятся только в отваге их личности. Любопытный результат, заложенный в природе вещей. Пусть общество держится замкнуто, пусть аристократия ограждается от всего, что не общепризнано, – наступит день, когда Прихоть восстанет и разрушит эти перегородки, казавшиеся непроницаемыми, но уже подточенные скукой. Это сбылось над народом самой строгой выправки и грубого милитаризма: суетность[29], с одной стороны, с другой же богатое воображение, взывающее к своим правам перед лицом морали, слишком узкой, чтобы быть истинною, создали своеобразную науку манер и поз, немыслимую в другой стране. Этой науки Браммелл был последним законченным выражением, с которым уже никогда более ничто не сравнится. Ниже будет сказано, почему.