ваша с Жерве старость обеспечена; Жако тоже убережен от ударов судьбы… Тьерре, приветствуй еще раз долгожителя: он рантье, ему причитается пенсия в двадцать пять франков.
– Он богаче меня, – сказал Тьерре. – Ты уверен, что это тот же самый попугай? – тихо добавил он. – Поскольку он славится долголетием, то, ручаюсь, его заставят жить в семействе Жерве еще два или три века, заменяя такими же особями в двух или трех поколениях, и все для того, чтобы сохранить ренту.
– Неважно. Я вижу, Манетта, вы любите этот дом. Я поставлю такое условие в своем контракте о продаже: вместе с Жерве и Жако вы проведете здесь остаток своих дней.
– Да благословит вас Бог, господин граф! – воскликнула Манетта, кланяясь Флавьену и целуя Жако.
Когда две старые головы, женская и птичья, оказались рядом, они удивили Тьерре своим сходством; зрелище было комичное и в то же время грустное, – это вызвало у него улыбку и вместе с тем слегка его растрогало. Впрочем, он быстро пришел в себя и напомнил Флавьену, зачем они пришли в гостиную.
– Обстановка здесь так полна и так хорошо сохранилась, что представляет собой редкий образец одностильности. Тут все относится к эпохе Людовика Шестнадцатого{26} – как главные предметы, так и более мелкие, начиная с обоев, деревянной резьбы и ковров и кончая рабочей корзинкой, украшенной продернутой лентой и миниатюрой, изображающей супругу дофина, на крышке из розового дерева. Право, эта гостиная в своем роде так же ценна и ее так же интересно осмотреть, как и весь замок. Я вижу здесь массу чудесных мелочей, которые могли соблазнить молодых модниц. Но надо поторопиться, если ты не хочешь, чтобы твой утренний букет прибыл в полдень – совершенно неподобающее время по правилам ухаживания!
– Поди-ка сюда, Крез, – прикоснувшись ручкой своего хлыста к уху грума, сказал Флавьен. – Ты говорил о птицах? Они есть на этой ширме. Речь шла о ней?
– Нет, господин граф, дамы говорили так: «Птички, хорошенькие птички, которые на доске!»
Тьерре обвел взглядом комнату:
– Здесь нет ни клетки, ни птичек!
– И никогда не было, – добавила Манетта. – Госпожа любила и терпела только попугая.
– Птицы были живые или нарисованные? – спросил у Креза Тьерре.
– Вот уж не знаю, – ответил тот, почесав за ухом. – Пожалуй, живые, потому – говорили как будто о звуке, который слышен.
– А-а, дело проясняется, ваши акции поднимаются, господин Крез; вы очень сообразительны и прислушиваетесь ко всему, что может дойти до ваших длинных ушей. Знаешь что, – обратился Тьерре к Флавьену, – он, наверно, имеет в виду эти часы с репетицией – тут есть птицы, заштрихованные зеленым золотом, на фоне желтого золотого корпуса – прелестная работа!
Крез задумался, потом ответил довольно толково:
– Нет, сударь, все ж таки не то. Мадемуазель Эвелина сказала: «Я бы поставила это в гостиную, потому что у меня не хватит места», а мне кажется, сударь, комната барышни достаточно большая…
– Чтобы в ней поместились