происходит.
Один раз, правда, сорвался, сквозь зубы ей говорю: спасибо, моя дорогая, золотая ты у меня женщина, не всякая жена мужа-шахтера цветами с работы встречает. У нее от моей «похвалы» аж чашка из рук выпала – и на пол, вдребезги. – К счастью значит, – говорю ей ехидно, имея ввиду не наше с ней счастье, а ее счастье, с кем ей захочется. Так оно и вышло действительно – мое счастье вместе с ее чашкой тогда об пол разлетелось, а про ее дальнейшее счастье я знать ничего не хочу, – наверное, боюсь узнать, что она все-таки счастлива.
Чужими цветами она меня больше не встречала, как верная жена любимого мужа, но и ревность мою не перестала испытывать. Еще чаще я стал наблюдать две фигуры, стоящие где-нибудь в стороне от людского движения: одна неподвижная, сосредоточенная, другая – мелким бесом юлящая возле первой. Казалось бы, чего мне стоило проще прижать гнилую интеллигенцию к теплой стенке где-нибудь тет-а-тет, один на один т. е., из него бы в один момент вся любовь носом вышла. Но тут во мне свой черт проснулся и нашептывает мне слова примерно следующего содержания: «Что же это такое, хозяин, разве не мы ее любим, разве не мы готовы отдать за нее наши жизни, почему мы с тобой, как самцы, должны рогами и копытами за свою любимую драться? Ведь она же без нашей помощи может дать ему от чужих ворот поворот, почему она ждет, чтобы мы это сделали? Если мы ей дороги, то о чем нам с тобой беспокоиться, а если нет, то тем более не за что драться».
Моему черту в здравомыслии не откажешь и спорить с ним нет у меня в голове такой логики. Ну, что я мог ему на это ответить? Показать ему свою неуверенность в ней, выставить себя петухом, павлином, животным самцом или еще лучше, недостойным лакеем, ворующим потихоньку у своей барышни ей принадлежащее счастье?
В общем, сковал черт мою волю и действие и я, как последний дурак, позволил жене качаться на усыпляющих волнах чужого ухаживания. Иногда, где-то там, в заоблачной сфере, мы даем судьбе согласие на то, о чем здесь, на земле, даже не догадываемся. Рядом с их искусственной лодочкой, глупо и безмятежно скользящей по легким волнам надуманных чувств, я видел себя невозмутимым, как морская пучина, куда не доходят волнения внешней погоды, и стоит мне только разверзнуться, чтобы поглотить их обоих, перевернув вверх дном их суденышко. Но я, как последний кретин, хранил вид глубоко равнодушия, не находил слов и не действовал, раболепствуя перед чертом упрямства. Поболтавшись по волнам пустых пересудов и сплетен, их суденышко бросило якорь, резанувший по живому спокойствие моей глубины, взмутивший дно и легший на нем тяжелым грузом до конца моих дней.
Однажды она не пришла ночевать. Простояв полночи, неподвижно, как монумент, у открытого окна, которое сквозило не воздухом, а мертвым леденящим холодом тьмы, я, как «каменный гость», стронулся с места и пошел в сторону дома черта во фраке тяжелыми шагами обманутого Командора с тем явным предчувствием, что они окаменеют от страха смерти в мрамор кладбищенских памятников. Из непроглядной тьмы за поселком