привыкнуть подвергать мгновенному анализу первые впечатления о незнакомом человеке и стараться угадать о нём максимум возможного. И сейчас анализатор заработал по привычке.
Одет как-то странно: тёмно-серый костюм, белая рубашка, чёрный галстук, как только что с официального приёма. Такой галстук любой нормальный давно бы скинул в такую жару. Чего шею парить в нём? И всё в парне кажется дико провинциальным, даже взгляд. Смотрит так, словно в вагоне никого кроме них двоих больше нет, открыто изучая тело, но не нагло, как делали бы арбатские лавеласы, а с явным любопытством и чуть ли не с испугом. А может с восторгом? – чёрт его знает. Тут сразу не поймешь.
Худой, стройненький. Если спортсмен, – продолжал анализатор, – то, скорее всего, волейболист или пловец. Нет, для пловца плечи, пожалуй, узковаты.
Не интеллигент. Правда, смотря что под этим иметь в виду. В наше время иной рабочий может оказаться значительно интеллигентнее другого министра. Во всяком случае, видно, что этот парень технарь, а не гуманитарий, и если инженер, что возможно, то не физик и не электроник. У тех глаза больше концентрируются и вроде напряжённее, как и у хирургов.
Лицо загорелое – может, с юга. Правда, в летнее время везде можно получить достаточную порцию солнца.
Руки тоже загорели. О, обручальное кольцо – женат. Кольцо тонкое и никакого лоска ни в одежде ни в чём другом – стало быть, не богат, не фарцовщик, не пройдоха, не спекулянт и так далее.
Что же он делает в Москве? Это загадка.
Между тем, глаза парня тоже путешествовали по телу девушки, но более открыто, и любой со стороны мог заметить, как взгляд их опускался вниз и, наткнувшись на максимально обнажённые колени, смутился внезапно от увиденного, в замешательстве виновато подскочил вверх и вдруг совершенно откровенно остановился на почти вполовину обнажённой груди.
Да, это Настеньке было вполне понятно. Он полагает, что она ничего не видит. Ну что ж, с ним, пожалуй, можно попробовать поиграть.
"Да-да, поиграть", – с грустью подумала Настенька.
Прошу прощения у читателя, но мне опять приходится вмешиваться. Следует, кажется, пояснить то, чего не сознаёт сама Настенька. Дело в том, что, как правильно догадался мой коллега-читатель, а я это чувствую, в поезде метро сидит та самая Настенька, с которой мы хотели встретиться, та самая юная особа, что каких-то три года назад была влюблена в жизнь и, беззаботно размахивая сумочкой, легко мчалась навстречу судьбе по подземному переходу одной из главных жизненных магистралей или точнее венозных артерий страны – улицы Горького. Но хоть та это Настенька, да уже и не та. Ведь вот в данный момент, глядя из-под опущенных ресниц на ничего не сделавшего ей плохого или хорошего человека, она рассуждала о нём, готовясь наложить тень своей жизни на его неизвестную ей жизнь, не задумываясь о том, что всеми её мыслями в это время руководило одно сильное мощное чувство, опасное, когда допущено к единоличной власти, своей непреодолимостью – это чувство