опаздывали (не помню уж, как так выходило), а навещая свежую могилку, на памятнике я видел ту же фотографию, что и в семейном альбоме.
– Ну, вот и свиделись, Лёня (Клава, Соня, Петя), – говорила мать, прикасаясь ладонью к ещё не прибитой дождями земле.
Я мычал что-то нечленораздельное и тоже дотрагивался до могилки – быстро и едва касаясь, словно боясь обжечься, а потом долго и тщательно оттирал пальцы от глины, если той всё-таки удавалось сделать отметины. Так окончательно стиралась память о живых людях.
Что касается бабушки Дарьи Варламовны, то она, хотя и прожила последние свои годы с нами, но в памяти не отложилось сколь-либо ярких картин и даже слов, с ней связанных, хотя когда она умерла, мне уже было лет десять. Я помню её лишь молчаливой, сидящей у окна, неутомимо рассматривающей прохожих и машины. В деревне Мартьяново, откуда мы её забрали, она была последней жительницей. А может, всё ждала, что вернётся с войны её Назар? Мне кажется, если бы не это ожидание и долгие годы одиночества в костромской глуши, я бы знал иную бабушку. Да и деда, погибшего в январе 1944 года, за неделю до полного снятии блокады Ленинграда.
Мама же ничего толкового о нём рассказать не могла, сама была ещё девчушкой, когда отец ушёл на фронт. Все воспоминания о тяте неизменно сводились к тому, как он наведывался в отпуск по ранению и мог остаться в тылу – предлагали должность председателя колхоза, но он не сделал этого. А судьба другого шанса разминуться с пулей не дала. Из небольшой деревни Мартьяново, согласно записям «Книги памяти» Костромской области, на фронт ушло и не вернулось двенадцать Петровых. Назар Фёдорович был из зажиточных. Кроме крестьянского труда, Петровых кормило ремесло – славились на всю округу их сани, телеги и бочки. Когда стали сгонять в колхоз, дед первым свёл скотину на общий двор. Думается, таким образом ему удалось избежать раскулачивания и ссылки. Но отношение к колхозному укладу, однозначно, осталось у него негативное – потому и отказался стать председателем. А ведь семь ртов обрекал на голодное сиротство. Эх, что же ты напевал про себя, Назар Фёдорович, в то время? Вот бы послушать.
Почему у меня воспоминания о посещении Пушкинского музея пересекаются с воспоминаниями о деде? Во-первых, благодаря ему я, собственно, тогда и оказался в Москве – по просьбе Уральского творческого союза журналистов, оплатившего эту поездку, на обратном пути из Питера заехал в столицу передать документы в Союз журналистов России. Во-вторых, вся эта поездка оказалась наполнена не только неведомыми до того переживаниями, но и какими-то новыми смыслами. Начать следует с того, что пути, приведшие в окрестности Гатчины, с полным на то основанием можно назвать неисповедимыми. Найти могилу деда, погибшего где-то под Ленинградом в январе 1944 года, моя семья чаяла уже не один год. Попытки были тщетны. Всё потому, что сведения, которыми мы располагали, скорее запутывали поиски, чем способствовали им.
От Петрова Назара Фёдоровича вообще осталось