в его подставленную ладонь, оставляя в ней, как потом скажет Димка, полкило отборнейших соплей. Ни брезгливости, ни отвращения: он споласкивает руки, вытирает Манину заплаканную мордашку.
– Вот так, потихоньку… Никто тебя больше не обидит. Смотри, сейчас перекись немного пошипит – и все. Чшшшш! Это она тебя так лечит.
Перекись вскипает пузырьками, попав в рану. Маня сначала вскрикивает, но затем успокаивается и даже смеется. Ей нравится этот большой курчавый человек, который так заботлив с ней. Она уже забыла о том, как ее гнали по стадиону.
– Голодная? – заботливо спрашивает отец.
– Меня бабка заругает. Домой надо.
– Наташа, давай дадим девочке что-нибудь с собой поесть. Хоть яблоко, что ли…
– Пирожок дам. С капустой, – говорит мама, появившись в дверях.
Оля ловит ее взгляд. «Вот видишь! – говорят сияющие мамины глаза. – Я же рассказывала тебе, что на самом деле он очень добрый».
Маня приподнимает край разорванной юбки.
– Лелька, тащи нитку с иглой, – командует отец.
Оля стремглав мчится в комнату. Отец тысячу лет не называл ее Лелькой. Это ее детское имя, и в девочке вдруг оживает давно забытая радость от его возвращения с моря. Он привозил розовую жвачку, из которой можно надуть пузырь размером с кулак, фломастеры, от запаха которых свербило в носу, магнитик на холодильник. Глухую ненависть, въевшуюся за полтора года жизни в Русме, на несколько секунд вытесняет огромная любовь – новая, юная, вспыхнувшая из пепла старой. От этого Оле хочется выть. Или раздвоиться, и пусть одна Оля ненавидит его, а другая любит. Или поранить себя, разбить колени и перемазаться в грязи, чтобы он смотрел на нее с такой же нежностью, как на Пудру, и разговаривал тем же заботливым тоном.
Но если маленькая Оля Белкина чему-то и научилась, так это держать себя в руках. Выигрывают хладнокровные, как говорит Синекольский. Димка обычно оказывается прав.
Хотя вот с голубем…
Впрочем, сейчас не до голубя. Оля возвращается с маминой шкатулкой для рукоделия. Папа подбирает нитку в цвет Маниной юбки и не слишком умело, но старательно штопает порванную ткань.
Пудра окончательно успокоилась. Она выпрашивает конфеты, хитро косится на Олю и просит, чтобы ее еще раз полили перекисью.
– Что за мальчишки ее обижали? – спрашивает отец.
– Мы не знаем, – врет Оля.
Он с сомнением качает головой.
– Ладно. Давай-ка, девочка, я тебя доведу до дома. Иначе бабушка твоя опять будет с ума сходить. Натаха, садитесь ужинать без меня.
– Да уж дождусь, – с притворным недовольством бормочет мама.
Но Оля видит, как она рада. И сама готова обнять и глупую Пудру, и даже урода Грицевца.
Когда за папой закрывается дверь, мама зовет их обоих за стол.
– Господи, вкусно-то как, – мычит Димка, жуя вторую котлету. – А можно мне добавки?
– Разжиреешь, как Пудра, – шепчет ему Оля. – Кстати! Слушай! А ты чего это про Гитлера понес?
– Я понес? Ты первая понесла! Я подхватил! Как ты вообще про него вспомнила?
– Да я просто хотела почву