кашу, со остатками сала, – незачем тебе одной болтаться. Тем более, ты города не знаешь… – Циона сослалась на то, что в монастыре может не быть своей провизии:
– Надо сделать запасы, на дорогу… – забрав у Блау пустую миску, она щедро оделила его еще одним половником, – у нас два десятка человек, а в группе двести… – Циона знала, что Блау, в ее отсутствие, никуда не двинется:
– Он отвечает за бойцов. У него на руках женщины, с детьми… – по дороге к Ратушной площади, Циона проходила мимо плакатов, о розыске тети:
– Если она и Авраам погибнут, – промелькнуло у девушки в голове, – я заберу Фриду, воспитаю ее. Но девочка никогда не узнает, что я ее мать… – она замедлила шаг:
– Нельзя. Тетя и дядя воевали против русских, но мне они ничего плохого не сделали. Нельзя говорить, что они здесь. Блау, только Блау. Я хочу от него избавиться, навсегда… – в Израиле господин Нахум обещал Ционе, что его, немедленно, найдут:
– Просто скажите, что вам нужен товарищ Котов, в любом расположении советских войск… – он весело улыбнулся:
– Это мой псевдоним, если можно так выразиться. Меня известят, что вам нужна помощь, и я обо всем позабочусь… – Ратушную площадь расчистили от камней. Над башенками играл розовый, слабый рассвет. Прохладный ветер гонял по разбитой брусчатке мусор, обрывки плакатов, старые окурки:
– Я ничего плохого не делаю… – Циона остановилась, – я только хочу стать свободной, от него… – закутавшись в серый платок, она пошла к ступеням, где, рядом с польским знаменем, развевался флаг СССР.
Изящная ложечка едва слышно позванивала о тонкий фарфор чашки.
На складах, в подвале ратуши, стояли десятки прочных ящиков, с заранее наклеенными ярлыками. Трофейные вещи держали здесь, в ожидании открытия железнодорожных путей, и первого поезда на восток, в СССР. Инженеры обещали восстановить сообщение на будущей неделе, что было очень на руку Науму Исааковичу.
Отхлебнув крепкого, трофейного кофе, он поднес к глазам цейсовский бинокль, тоже из вещей офицеров вермахта. На столике орехового дерева, в утреннем солнце, сверкал серебряный сервиз, дрезденской работы:
– Бедная девочка… – пробормотал себе под нос Наум Исаакович, – ходит в разбитых сапогах, похудела, побледнела. Посадила негодяя себе на шею… – за ранним завтраком Эйтингон отдал девочке белоснежный носовой платок. Крупные слезы падали на тонкую ткань. Саломея, всхлипывая, курила хорошую, американскую сигарету:
– Он уголовник, господин Нахум, вор и убийца. Фон Рабе держал его при себе, в Будапеште. Девочка вытерла припухшие, серые глаза:
– После покушения на фон Рабе, Блау вывез меня в Польшу. Он из Бреслау, он здесь все знает. Он меня принудил… – девочка опять разрыдалась, – принудил с ним жить. Он угрожал, что иначе выдаст меня гестапо… – Эйтингон, весело, подумал:
– Ей романы надо писать. Тискать, как в лагерях говорят. Отличные задатки, врет и не краснеет… –