туманом, появлялись в памяти и вновь исчезали из нее. Внимание же его было сосредоточено на фигурках, стоявших между ними, которые они по очереди поднимали и переставляли через регулярные промежутки времени, проделывая все это в обстановке крайней сосредоточенности, которая исходила не столько от двух мужчин, сколько от доски, расчерченные клетки которой удерживали все фигуры на месте. Это были шахматы, конечно, и он уже почти забыл, что было время, когда он не был знаком с этой игрой. Он следил за ними, как ему сейчас казалось, часами, стараясь проникнуть в эту тайну, но каждый раз, когда ему чудилось, что он понял ее смысл, какая-нибудь неожиданная вариация разрушала все его догадки и грубая ткань его рассуждений разваливалась на глазах. Самой большой загадкой была рокировка.
Позже он узнал все правила, и для него стало немыслимым, чтобы они были какими-нибудь иными. Он начал ценить жесткую красоту этих правил. И тогда он понял оброненное как-то его отцом замечание, что настоящим шахматистом может стать только человек, не обладающий собственной волей. Это высказывание раздражало его; он регулярно выигрывал у своего отца все партии в шахматы. Теперь он снова ощутил то первоначальное смутное беспокойство, неясное понимание того, что перед ним велась игра по абсолютно точно определенным правилам и что он не знает даже основного ее смысла. А вот Розали, если это, конечно, было ее настоящее имя, играла, одержала победу и возвратила свой выигрыш. Часть его существа восставала против такого унижения, но другая часть хотела, чтобы эта девушка или кто-нибудь похожий на нее обучили его другим играм подобного рода, другим ритуалам, помогли разрешить другие загадки.
Например, такие загадки, как Септимус. Скьюер был ему понятен – по крайней мере настолько, насколько ему этого хотелось. Пеппард был ему не только понятен, но и симпатичен. А вот Септимус… Не то чтобы у него был слишком скрытный вид. Наоборот, слишком многое было на виду. И зачем ему нужно было соглашение? Соглашение! Нет… она не сумела бы! Его рука полезла за пазуху, так и есть, она не сумела, вот он… Но все-таки дело тут было не в самом документе.
И, говоря по правде, о том, в чем же было дело, он не имел ни малейшего представления. Размышления о том, почему его так заинтересовал Септимус, никуда не приведут и не помогут ответить на вопросы, которые поставил Пеппард. (Почему его так волнуют намеки Септимуса на прошлое Пеппарда?) Придется ждать до субботы. По крайней мере до субботы.
Так он и шел, спешащая точка в суетящемся муравейнике, то и дело попадаясь на глаза другим людям и снова исчезая. И только от взгляда молчаливых, настороженных зданий он укрыться не мог. Они ожидали его появления на сцене, сомкнувши плечом к плечу балконы и громоздящиеся друг на друга этажи, каждый из которых был высокомернее предыдущего, а самые верхние лишь холодно взирали на мозаику толкущихся внизу голов, не давая себе труда различать их. У гудящей улицы свои заботы, у ее обитателей – свои желания, отсюда, с высоты, все кажется таким незначительным. Возможно, накал уличных страстей, поднимаясь наверх, застревает