не было времени поменять интерьеры некоторых комнат. Дом остался таким, каким он и был прежде. Четырнадцать лет Рафаэлла была хозяйкой в этом доме, но всякий раз, уезжая, она чувствовала себя сиротой со своим чемоданчиком.
– Еще кофе, миссис Филлипс?
Пожилая женщина, которая служила у Филлипсов горничной уже тридцать шесть лет, в упор уставилась на Рафаэллу, как она делала каждое утро. Рафаэлла видела ее лицо пять дней в неделю в течение четырнадцати лет, и все равно женщина, которую звали Мари, была ей чужой, и так будет всегда.
Но на этот раз Рафаэлла покачала головой:
– Только не сегодня. Я спешу, спасибо.
Она посмотрела на простые золотые часы на своем запястье, положила на стол салфетку и встала. Расписанный цветами фарфор фабрики Споуда принадлежал первой жене Джона Генри. В доме было множество подобных вещей. Все, казалось, принадлежало кому-то еще. Первой миссис Филлипс, как называли это слуги, или матери Джона Генри, или его бабушке. Иногда Рафаэлла думала о том, что, если в дом заглянет посторонний человек, интересующийся артефактами, картинами или даже незначительными безделушками, не найдется ни одной вещи, о которой смогут сказать: «О, это принадлежит Рафаэлле». Ничто не принадлежало Рафаэлле, кроме ее одежды, ее книг и огромной коллекции писем от детей из Испании, которую она хранила в коробках.
Каблучки Рафаэллы быстро простучали по черно-белому мраморному полу буфетной. Она сняла трубку телефона и нажала кнопку внутренней линии. Через мгновение утренняя сиделка подняла трубку на третьем этаже.
– Доброе утро. Мистер Филлипс уже проснулся?
– Да, но он еще не совсем готов.
Готов. Готов к чему? Рафаэлла почувствовала тяжесть в душе. Как могла она испытывать недовольство из-за того, в чем не было его вины? Но в то же время как такое могло случиться с ней? Первые семь лет были такими чудесными, такими идеальными… Такими…
– Я хотела бы заглянуть к нему, прежде чем уеду.
– О дорогая, вы уезжаете сегодня утром?
Рафаэлла снова взглянула на часы:
– Через полчаса.
– Хорошо. Тогда дайте нам пятнадцать или двадцать минут. Вы сможете повидаться с ним несколько минут перед тем, как уехать.
Бедный Джон Генри. Десять минут, а потом ничего. Никто не навестит его, пока она будет отсутствовать. Ее не будет всего четыре или пять дней, но она все равно раздумывала, что, может быть, ей не стоит оставлять его. Вдруг что-нибудь случится? Что, если сиделки не уделят ему достаточно внимания? Она всегда чувствовала себя так, когда покидала его. Беспокоилась, мучилась, испытывала чувство вины, словно у нее не было права посвятить себе самой хоть несколько дней. И сам Джон Генри, ненадолго выходя из состояния оцепенения, уговаривал ее уезжать почаще, чтобы заставить ее хотя бы на время вырваться из того кошмара, в котором они существовали так долго. Хотя это уже нельзя было назвать кошмаром. Это была пустота, забвение,