что он остался верен нашей исконной религии.
Не без колебаний приступил я к объяснению того, как я был направлен за ним следить и доносить в некую инстанцию о каждом его движении. Но едва я (запинаясь на каждом слове) сообщил ему о сем прискорбном факте, дядюшка расхохотался, как над забавной шуткой.
– Мерзавцы! – вскричал он. – Так они намерены меня зацапать? Пустое, Редмонд, вся моя тайна сводится к тому, что вечерами у меня картеж – я закладываю фараон. Но король готов заподозрить шпиона в каждом, кто посещает его паршивую столицу, затерянную в зыбучих песках. Ах, мальчик, погоди, я покажу тебе Париж и Вену!
Я сказал, что готов ехать в любой город, лишь бы подальше от Берлина, и что почел бы великим счастьем избавиться от военной службы. Судя по дядиному роскошному одеянию, по разбросанным тут и там дорогим безделкам да по золоченой карете, стоявшей внизу, в remise, я, по правде сказать, заключил, что дядюшка несчетно богат и что для него ничего не составляет купить хоть десяток рекрутов или даже целый полк, чтобы вернуть мне свободу.
Увы, я ошибся в своих расчетах, как незамедлительно узнал из его исповеди.
– Меня носило по свету, – поведал мне дядя, – с того самого тысяча семьсот сорок второго года, когда мой братец, а твой батюшка (да будет земля ему пухом!), утащил у меня из-под носа фамильное поместье, изменив правой вере, чтобы жениться на этой ведьме зубастой, твоей матушке. Ну, да что ворошить былое! Возможно, и я бы в два счета спустил это небольшое состояньице, как сделал на моем месте он, и разве лишь какими-нибудь двумя годами позднее начал бы жизнь, которую влачу с тех самых пор, как вынужден был покинуть Ирландию. Ведь мне, дружище, пришлось служить чуть ли не во всех армиях Европы, и, между нами говоря, нет столицы, где у меня не осталось бы долгов. Я участвовал в двух походах с пандурами под началом австрияка Тренка. Был капитаном гвардии его святейшества папы. Проделал и шотландскую кампанию под командованием принца Уэльского, отпетого негодяя, поверь мне, дружок, более преданного своей бутылке и метрессе, нежели коронам всех трех королевств. Служил я и в Испании и в Пьемонте. Я по душе скиталец, друг мой, перекати-поле. Карты, карты – вот моя погибель! Карты и красотки! (Тут он так плотоядно мне подмигнул, что, признаюсь, смотреть на него было неприятно, к тому же по его нарумяненным щекам расползлись потеки слез, исторгнутых нашей встречей.) Женщины сводили меня с ума, милый мой Редмонд! Такое уж я впечатлительное животное, и даже сейчас, на шестьдесят третьем году жизни, я не больше владею собой, чем в шестнадцать, когда сходил с ума по Пегги О'Дуайер.
– Видно, сударь, это у нас фамильное, – сказал я.
И я немало позабавил дядю, описав ему мою романтическую страсть к кузине Норе. После чего он продолжил свой рассказ.
– Если хочешь знать, карты – единственное мое пропитание. Бывает, выдастся счастливая полоса, и тогда я накупаю те безделки, которые ты здесь видишь. Ведь это то же имущество, Редмонд, и только таким образом удается мне отложить кое-что про черный день. Когда меня преследует