Лицо соседки, обычно замкнутое и сухое, распахнулось нам навстречу с нежданной улыбкой.
– Нам опека рекомендацию дает, будем брать ребенка. Хорошо, если бы мальчик! – делилась она сокровенной радостью, от которой у меня резко заболело за грудиной.
Только в наших двух дворах на улице не бегали дети. Теперь, значит, детей не будет только в одном дворе. Конечно, я была рада за Алену. Конечно…
Дома мама сидела в кресле перед маленьким телевизором на кухне и, тихонько шевеля губами, разговаривала о чем-то сама с собой, потухшим взглядом глядя сквозь выключенный экран в серую, безрадостную реальность, видимую ей одной. Под ногами у нее лежала Пальма и прерывисто дышала, приоткрывая пасть. Руслан прошел к раковине и долго, с хирургической тщательностью, мыл руки после улицы. Я включила телевизор, плеснула в миску Пальме мясной каши, поставила чайник, достала из шкафчика чашки и нарезной батон, сунула теплую мятую газету в подмокшие сапоги – чтобы быстрее сохли. Мамин взгляд ожил, сфокусировался на бегающих по экрану человечках. Пальма поднялась, посмотрела на нас красными слезящимися глазами и, тяжело переваливаясь, побрела к миске, поела, вылизала капли с пола и подошла ко мне, радостно виляя хвостом. Я обхватила руками старую любимую голову. Вспомнила, как везла в корзинке лопоухого щенка – каждые пятнадцать минут смачивала водой рыжую шерстку и предлагала бутылочку с соской – очень жарко было в общем вагоне, и окно, как на грех, заело, не откроешь. И как смешно маленькая Пальма вылизывала мои соленые от пота пальцы и подставляла почесать мягонький бархатистый животик, пахнущий чем-то детским, песочным… Словно вчера все это было.
– Пальмочка моя… – Двенадцать лет, разве же это срок? Собака лизнула мне руку, из пасти у нее пахло, но этот запах не казался мне отвратительным, как матери не кажется отвратительным запах родного ребенка. Пальма и была единственным чадом нашей многолетней горячечной и бесплодной страсти, она состарилась и теперь умирала с нею вместе. Я зарылась лицом в собачью шерсть и заплакала от безысходной жалости. – Девочка моя, куда же ты… куда же мы все…
Руслан постучал пальцами по столу.
– Послушай, это же негигиенично в конце концов…
– А мне все равно, – коротко отозвалась я и продолжала причитать-ворковать над седеющей лобастою головой. – Маленькая моя, любименькая моя…
Собака тыкалась носом в мою грудь, словно младенец, ищущий молока. Руслан замолчал и отвернулся. Так мы сидели на кухне вчетвером, пока не пришло время ложиться спать. К чаю никто так и не притронулся. Под булькающей кастрюлей с собачьей кашей моргало…
…голубоватое газовое пламя дрожало под закипающим чайником. Говорили вполголоса.
– Поздно расходились, никто не хотел уходить. Я сам до последнего топтался, хоть и продрог до чертиков, – рассказывал Лекс, жадно поедая разогретый борщ, – горчицу передай, пожалуйста…
– А как же твой гастрит?..
– К черту гастрит! Знаешь, такие люди,