понравится, – сказал он после некоторого молчания.
И вот с тех пор я смотрю на некоторых людей в Кремле и думаю: он мне нравится или нет? А вот он? Или он?.. Нет, он не понравится никак. Ну, значит, он, слава богу, не будет преемником. А вот он… Ну да… Или просто его бросили на самое течение и смотрят: выплывет или не выплывет?.. Так, ломаю голову я. Он думает, что человек, с которым он определился, мне понравится. Но я ведь понимаю, кто мне может понравиться… Думая об этом, не так уж и сложно сойти с ума. Не этого ли, кстати, добивался господин Путин, произнося все это?
Впрочем, он больше не собирался говорить на эту тему.
Позвонил телефон. На этот раз президент не стал выходить из комнаты. Его соединили, судя по всему, снова с генпрокурором.
– Понимаю… Да, слышу… – говорил господин Путин. – То есть вы проанализировали ситуацию и считаете, что это должно быть мое решение? Все, спасибо.
На следующий день начальник Алтайского УВД, по распоряжению которого Михаила Евдокимова лишили охраны, был уволен.
Разговор продолжался. Я говорил о том, что меня интересовало. Ну про свободу слова, про что же еще? Я сказал, что на телеканалах ее нет и что нормального человека это не может устраивать.
– А что именно вас не устраивает? – спросил он.
– Меня не устраивает, что через некоторое время после того, как арестовали Ходорковского, у меня пропало ощущение, что я живу в свободной стране. У меня пока не появилось ощущения страха…
Я хотел добавить: «Но, видимо, вот-вот появится», но он перебил меня:
– То есть ощущение абсолютной свободы пропало, а ощущения страха не появилось?
– Да, пропало ощущение, которое было при вашем предшественнике, – сказал я.
– Но ощущения страха не появилось? – еще раз уточнил он, казалось, размышляя над тем, что я говорю.
– Пока нет, – ответил я.
– А вы не думали, что я, может быть, такого эффекта и стремился достичь: чтобы одно состояние пропало, а другое не появилось?
– Не думал, – ответил я. – Не ожидал.
Он пожал плечами и снова сделался безразличным.
– Ну так что, освободите телеканалы? – спросил я.
– Да никто их не захватывал. Телевидение сейчас такое же, какое общество.
– А вам оно нравится?
– Мне – нет, – неожиданно ответил он.
– Ну так надо менять! – обрадовался я. – Вот в этом многие бы вам помогали.
– Ну, вместе и будем менять. Вы думаете, так просто – поменять? Поменяем. Но не будет возврата к тому телевидению, которое было тогда, в то время, о котором вы говорите. Это время прошло. Его нет больше. Оно не вернется. Забудьте.
Он, казалось, убеждал в этом не только меня.
Меня раньше все спрашивали (сейчас как-то поутихло все это): почему он вас терпит? А я отвечал, как правило, так, как легче всего ответить: на меня, видимо, просто давно все махнули рукой. На самом деле это разве так? Никто на тебя рукой не махнул. Но тут, возможно, в борьбе – часто с самим собой, и, может быть, прежде всего с самим собой, – ты это право завоевал. Может быть, какое-то уважение к себе ты завоевал. А одно из соображений, по