что отправили царя-батюшку на тот свет, пока помощь ему шла, опередили Деникина…
Это было давно…
Я не помню, когда это было…
Но бессонные ночи, но думы…
Как жутко тогда!
Как мне хочется счастья,
Как прошлое близко и мило!..
Это было давно…
Я не помню, когда это было, —
Но со мной ты всегда!
Как прошлое близко и мило. Вот уж – воистину.
А меж тем темнело, солнце плавно и лениво уходило за верхушки горы, освещая сумеречным светом склоны Машука. И тогда я опустился на землю и предложил моим палачам простой выход, умирив их сомнения и метания:
– Господа! Вряд ли вы успеете отыскать пещеру. Уже темно. Расстреливайте так. Я готов.
Чекисты отошли в сторону и принялись бурно совещаться.
Совещайтесь-совещайтесь, я готов к смерти. Я приму ее со спокойной душой и холодным сердцем. Судьба моя – умереть среди этой красоты, среди голубых верхушек гор, чьи очертания резко отбивались лучами заходящего солнца.
Солдатская мысль проста, и эта простота им страшна: если ослушаться комиссара, пославшего привести в исполнение расстрельный приговор, оставить барина в живых – угодят под горячую пулю его маузера.
Убить меня и бросить гнить, как собаку, – Бог не простит. Надо же, какие слова говорят: «не по-христиански», «не по-божески». А какая кровь и на вас, и на ваших красных знаменах! Черт-те что за дилемма для крестьянского ума!
Вот уж свезло так свезло. А главное, что и барин уж больно хорош – веселый, голосистый, подлец, поет хорошо, анекдотами сыпет. Хотя ведь понимает, что конец настает. Жребий, что ли, бросать?
Билась-билась мысль в головах солдат и реализовалась неожиданно: кругом марш! И повели меня назад, руки связав за спиной. По тем же камням, бряцая железом, хранящим не выпущенные смертельные заряды, перешептываясь и переругиваясь, двинулась расстрельная команда и их несостоявшаяся жертва вниз по склону.
«Господи, – думал я, – что это? Спасение? Или Ты только малую отсрочку мне даешь, чтобы успеть покаяться перед смертью за грехи мои?»
Или все-таки – спасение?
Спускаясь с горы, у подножия которой некогда был нелепо убит мятежный поручик, ставший для всех потом великим русским поэтом, я уже не вспоминал о прожитой жизни. В тот момент я мучительно думал о том, чего так и не успел сделать.
Я еще не забыл страшных московских дней, когда пьяная толпа самозабвенно крушила склады Торгового дома, помнил, как бросал в меня чекист фамильную смирновскую икону, варварски отодрав дорогой отцовский оклад.
Но если Господь смилуется надо мной, если он дарует мне жизнь, то я клянусь посвятить ее восстановлению семейной традиции, дела моего батюшки! Иначе погибнет все, во имя чего не щадили живота своего не только он и дед, но не знал покоя и бесфамильный пращур, крепостной крестьянин по имени Алексий сын Иванов из деревни Каюрово Ярославской губернии, похожий и непохожий на ту четверку вооруженных, наверняка