Выживший. Чистилище. Геннадий Марченко

спасибо, сынок! Я ж за тебя молиться теперь буду!

      – Не надо молиться, ваше дело – вовремя докладывать о творящихся безобразиях. И не поселять у себя жильцов без соответствующего оформления документов… Ох, что-то есть так хочется!

      – Так я быстро кашку пшённую с молочком утренним сготовлю, у нас тут поутру разносит крестьянка из Бутово.

      – А что ж, не откажусь. Премного благодарен за вашу заботу. Я у вас тут, получается, и сам словно постоялец, вечер да ночь провёл.

      – Вот кабы все были такие постояльцы – и слава богу!

      – И ещё платили бы, – усмехнулся я.

      – Дык жить-то надо, куцы ж деваться, на пенсию, что артель платит, разве ж проживёшь?!

      – А что за артель?

      – Дык я ж тридцать лет, почитай, на Трёхгорке проработала, они и платят из фонда.

      – На Трёхгорной мануфактуре?

      – На ей самой, будь она неладна.

      – А что так?

      – Дык сама там всё здоровье оставила, ещё и мужа моего, Степана Лексеича, мануфактура эта в двадцать первом забрала: попал в ситценабивной станок, вытащили уже одни кровавые ошмётки. – И Клавдия Васильевна со вздохом перекрестилась на чёрно-белую фотографию в рамке, на которой она в возрасте лет тридцати в платочке на голове сидела рядом с усатым, в картузе мужиком, выглядевшим гораздо старше супруги. – Мы ж с ним оба с Псковской губернии. Приехали в Москву аккурат к войне с японцами да и устроились на мануфактуру. Подвальчик вот себе заработали на пару комнатушек. Детей двоих родили, сына с дочкой, ну энто ещё до революции. Дочь, как выросла, за военного вышла, они на Дальнем Востоке сейчас, а сын помер, под поезд попал, царствие ему небесное, Володеньке моему. – Опять перекрестилась, теперь уже на общее фото, где были изображены все члены семьи. – Чивой-то я разговорилась, пойду кашу готовить.