всеобщему движению, кардинал молча и сухо кивнул ему и обратил на него пристальный взгляд, как бы ожидая новостей; вместе с тем он невольно нахмурился, как то бывает, когда видишь паука или другое отвратительное насекомое.
Кардинал не мог сдержать этого выражения неудовольствия, потому что приход его доверенного принуждал его возобновить серьезные и тягостные разговоры, от которых он несколько дней отдыхал в местности, воздух которой был ему полезен, а покой несколько умерял мучившие его боли; он был подвержен хроническому недугу, но приступы стали реже, так что больной забывал о их неизбежном повторении. Его неутомимая доселе изобретательность могла тут отдохнуть, и теперь он, быть может впервые в жизни, спокойно ожидал возвращения курьеров, разосланных им по всем направлениям, – подобно лучам некоего солнца, которое одно только и придает жизнь и движение всей Франции. Он не ожидал этого визита, и приезд одного из тех, кого он, по его собственному выражению, закалял в преступлении, вновь возвращал его ко всем треволнениям жизни, не рассеивая, однако, той грусти, которая окутала его мысли.
Начало их разговора было тягостным, как и его последние раздумья, но вскоре кардинал обрел всю свою живость и силу, стоило только ему поневоле вернуться в реальный мир.
Его доверенный, чувствуя, что первым должен прервать молчание, сделал это довольно резко:
– О чем вы задумались, монсеньор?
– Да о чем же нам всем и думать, Жозеф, как не о грядущем счастье в ином, лучшем мире? Я уже несколько дней размышляю о том, что земные интересы чересчур отвлекли меня от этой единственной мысли; я раскаиваюсь в том, что потратил кое-какие часы досуга на сочинение мирских произведений вроде трагедий «Европа» и «Мирам», хотя они и прославили меня среди самых утонченных умов, и слава эта еще преумножится в будущем.
Отец Жозеф, всецело занятый тем, что ему предстояло сказать, поначалу удивился такому вступлению; но он слишком хорошо изучил своего хозяина и поэтому и вида не подал; отлично зная, каким путем навести его и на другие мысли, он не колеблясь стал ему вторить.
– Однако достоинства их огромны, – сказал он с притворным сожалением, – и Франция будет сокрушаться, что за этими бессмертными творениями не следуют другие, им подобные.
– Нет, мой дорогой Жозеф, тщетно такие люди, как Буаробер, Клявре, Кольте, Корнель и в особенности знаменитый Мере, провозгласили эти трагедии лучшими из всего, что было создано в прошлом и в наше время; клянусь вам, я все же ставлю их себе в укор, как самый несомненный смертный грех, и теперь в часы досуга занимаюсь только моими «Способами вести спор» и книгой «О совершенном христианине». Я не забываю, что мне пятьдесят шесть лет и что у меня неизлечимый недуг.
– Такие расчеты строят и враги вашего преосвященства, – возразил францисканец; разговор начинал раздражать его, и ему хотелось поскорее переменить тему.
Кардинал покраснел.
– Знаю, отлично знаю, – сказал он, – я не заблуждаюсь на их счет и готов ко всему. Ну а что нового?
– Мы