во время Турецкой войны. Говорили, что генерал Куропаткин оказывал Тифунтаю особый почет, принимал во всякое время и вполне ему доверял. Тифунтай тоже не оставался в долгу и не раз оказывал ценные услуги войскам. Он имел склады товаров и магазины во всех городах и крупных торговых центрах Маньчжурии. Его фанзы и лавки в Аньпине окружены высокой каменной стеной с бойницами, как настоящая импань[33]. Внутри двора, устланного каменными плитами, стояли рядами цветы в кадках и горшках; оконные рамы во всю стену сделаны из тонкого деревянного переплета разных рисунков и оклеены бумагой, вместо стекол.
Пепино ознакомился в первый раз с устройством китайских кухонь; очаги он находил удобными, но относился с большим презрением к тому, что в них готовили китайцы.
Ночью я был разбужен дракой стада свиней под моим окном: топтанье, хрюканье, визг продолжались до рассвета. Все дело в привычке. Уличный шум Парижа ночью, где движение почти беспрерывное, меня нисколько не беспокоил, а лай собак, крик петухов, мычание, ржание, блеяние разных домашних животных не давали мне спать.
9 мая. Вещи Эдлунда и мои были переложены с казенных двуколок на китайскую арбу, запряженную четырьмя мулами, нанятую до Фанзяпуцзы; далее китайцы везти не соглашались, что было крайне неудобно, так как, говорят, там трудно достать перевозочные средства, и придется, может быть, оставить вещи до оказии, т. е. до прохождения какого-нибудь транспорта.
Мы выступили в пять часов утра, а к полудню подошли к деревне Гуцзяцзы. Настало время заморить червячка; я свернул в ворота с красными подвесами, вывесками постоялого двора, но один китаец мне загородил дорогу и не пускал во двор, где стояли у коновязи около десятка богато оседланных лошадей. Меня пустили только когда подъехали Эдлунд и вестовые. Что это могло означать: в просторной фанзе за длинным столом нарядно одетые китайцы пили чай, они поспешно встали, вышли во двор, сели на коней и уехали – не были ли это хунхузы? Как бы не встретили они нас на Юшулинском перевале, где не раз были нападения на проезжающих без конвоя. Не далее как вчера хунхузы зарезали трех казаков, заночевавших в одинокой фанзе неподалеку отсюда.
Закусивши, мы отправились дальше. На дороге встретили солдат, несших на носилках раненого; мы подумали, что это была новая жертва хунхузов, но сопровождавший раненого фельдшер сказал нам, что он сам перерезал себе горло, потому что потерял винтовку и думал, что за это его отдадут под суд. Я имел случай убедиться впоследствии, что у забайкальцев этого чувства ответственности за утрату казенного оружия почти что не существовало: очень часто на месте ночлега были забыты одна или две винтовки, и за это виновные не подвергались строгому наказанию, а исчезнувшую винтовку показывали потерянною в бою, во время переправы или нечаянно сгоревшею. Почти каждый раз, что мы выступали из деревни, где была ночевка, я останавливал казаков, возвращавшихся назад, и спрашивал, куда они едут, – по большей части, они отвечали, что забыли в фанзе винтовку.
На