по различным комиссиям и комиссариатам, заменившим министерства: финансов, внутренних дел и военное. Почти все комиссары были евреи или латыши, секретарями же у них были поголовно евреи в возрасте от 18 до 25 лет, при этом преисполненные важности, апломба и нахальства.
Глава VII. В деревне
В деревне, куда я приехал в середине мая 1918 года, я застал сравнительно еще сносные условия жизни. Правда, благодаря лозунгам, брошенным Черновым{111} в деревню еще летом предшествовавшего года, уже происходил самовольный захват помещичьих земель, расхищение лесов и части инвентаря из помещичьих усадеб, но самые усадьбы, по крайней мере в наших местах, были оставлены помещикам, и некоторые из них продолжали еще хозяйничать на тех участках, которые были предоставлены им. Другие же, надеясь спасти свое положение, если пойдут навстречу социальным реформам, образовали из самовольных захватчиков их добра и одиноких бобылей трудовые артели, вступили в них сами как равноправные члены, уступили им всю землю и инвентарь.
Общее настроение крестьян было спокойное. Иногда только проглядывала тревога, как бы не пришлось расплачиваться за самовольные действия, как бы не было возмездия в случае нового переворота, и эта тревога склоняла их в сторону большевистской власти.
Значительная часть крестьян, бывшие солдаты, как с фронта, так и из тыловых частей, вернулась домой с большими деньгами, накопленными путем расхищения казенного имущества, принесла с собой оружие и решила почивать теперь на лаврах, не чувствуя над собой никакой управы, как это и было во время стояния у власти Временного правительства. Только незначительная часть крестьян из числа зажиточных и исправных хозяев ощущала уже смутное беспокойство и тосковала по отсутствию власти. Некоторые из них неоднократно приходили поговорить со мной, порасспросить, что делается на белом свете, и тогда еще, в медовый месяц большевизма в деревне, эти дальновидные люди не раз искренно высказывали пожелание, чтобы вернулась старая дореволюционная власть.
Так прошло лето 1918 года. В августе месяце, после уборки озимых хлебов, пришла весть о выселении помещиков из усадеб. Слухи об этом циркулировали уже раньше, но им не верили, считали их вздорными. Действительно, кому, казалось бы, мог помешать живший в своем доме помещик, и без того уже все отдавший. Но вот слухи подтвердились, и началось выселение. Выселение самое беспощадное, невзирая ни на пол, ни на возраст, ни на самый тяжкие материальные и физические условия. Сердце кровью обливается, когда вспомнишь, как 70–80-летних старух выгоняли из насиженных гнезд, где они провели всю свою жизнь; везли по осенним дорогим в непогоду в уездный город и бросали там на произвол судьбы.
Когда приходилось говорить с исполнителями этого бессмысленного и бесчеловечного распоряжения, с местными милиционерами из отставных солдат, и спрашивать их, к чему это делается, то они отвечали:
– Да нам и самим разве их не жалко? Куда старухам деться?