впервые за многие годы Варий ощутил недовольство ответом первосвященника.
– Так ступай и скажи это господу! – Он бросил перо на пол. – И пусть он вселит веру в моих воинов. Такую же, как вселил в тебя!
Марк услышал раздражение в голосе императора, но никак не выдал своих чувств.
– Я буду молиться, август. Но я раб божий, а если помолишься ты, божественный, то будешь услышан.
Оставшись в одиночестве, император долго сидел, завернувшись с головой в одеяло, но уже не для того, чтобы согреться; прежде чем обратиться к богу, он пытался отрешиться от мира и от себя, чтобы сосредоточить мысль только на молитве. Однако время близилось к полуночи, а он еще помнил, что он – император и сейчас находится в походном шатре на холодном берегу Рейна, а чтобы быть услышанным на небесах, следовало забыть все земное, в том числе свой высочайший сан.
Та к и не справившись с собой, он велел принести ему Эсфирь, и когда двое слуг поставили золотую клетку посередине шатра, сам сдернул покрывало и открыл дверцу. Обнаженная наложница сидела на подушке под прозрачной пеленой, но даже тусклый, мигающий свет не смог скрыть изуродованной старостью плоти. Однако именно это и нужно было императору, ибо красота еще прочнее связала бы его с земным.
Он достал Эсфирь из клетки, положил рядом с собой на ложе, и преодолевая отвращение, стал рассматривать обрюзгшее, сморщенное тело, касаясь его сакральных частей. А она, прекрасно знающая свое ремесло и точно угадывающая, что сейчас нужно императору, протянула костлявую руку, накрыла его солнечное сплетение, после чего слегка выгнулась и из ее впалого приоткрытого рта, из напряженных ноздрей донесся едва уловимый, возбуждающий храп.
И земной, давящий мир вместе с разумом и земными же чувствами отлетел прочь.
Уже через минуту император откинулся на подушки и ощутил первый толчок подступающего блаженства молчаливой молитвы, бессловесного диалога с богом.
Ничто, даже неограниченная власть над великой мировой империей с десятками заморских провинций, сотнями подданных или зависимых стран и миллионами граждан, не вздымала до того высочайшего чувства единения с всевышним, что он испытывал, непосредственно управляя даже небольшим войском на поле битвы. И такое единение происходило не в тот час, когда сшибаются две стены, проникая друг в друга и вскипая кроваво-красной пеной, а в момент его предощущения, когда он сам становился богом и простым движением жезла мог сократить миг между жизнью и смертью или, напротив, растянуть его по времени, вкушать из мощного освежающего потока или жадно и рачительно пить по капле, как путник в безводной пустыне. Что великое, несущее пресыщение, что малое, еще более разжигающее жажду, одинаково взращивало его до размеров колосса; он слышал и чувствовал, как трещит и увеличивается плоть, раздаваясь вширь и поднимаясь вверх настолько, что замирал дух и взор, брошенный вниз, кружил голову.
И нельзя