оставляя подобие информационного шлейфа. Пока сгусток учился считывать отдельные образы, на земле прошло полвека. Но вот он смог различать индивидуальные оттенки: информационное биение холериков и сангвиников, спокойных и одержимых, самодостаточных и цепляющихся за окружение.
Сгусток все реже выплывал из своего ревностно оберегаемого закутка к товарищам. Стены Лаборатории были изоляторами, позволяющими другим струнам не нарушать покой синтезирующего или созерцающего. Став отшельником, сгусток все больше и больше варился в своем мире, сливался с его масштабами, вибрациями, категориями…
Люди привлекали его своей оформленностью: однажды сгусток осознал, что в большей степени ассоциирует себя с ними, запертыми в своей индивидуальности, чем со свободно делящимися конструктами товарищами.
И однажды плетущее существо решилось.
Сгусток слился с миром в поисках подходящего образа. Уцепился сознанием за струны внутри черных дыр, которые были посредниками в считывании. Последние стягивали к себе пространство и делали его похожим на другие, длинные струны, чувствительные к малейшим изменениям. Это напоминало паутину, в центре которой находился паук, чувствующий малейшие вибрации и изменения в своем недобром царстве.
И выделил сгусток один из образов-душ, отрывающихся от мира – человек умирал. Сгусток живо принялся считывать образ, сопоставлять различные детали, используя внутреннее зрение. На волоске от гибели девушка пульсировала как бешеная. Пульсировала вся ее душа – существо, состоящее из частиц многовариантности. Жизнь теряла равновесие и должна была свалиться в котел смерти и хаоса. Сгусток составлял образ женщины из отдельных кусочков: вот уникальная пульсация души, вот цвет глаз, такого цвета леса, луга, болотистые водоемы, подсвеченные солнечным светом, вот тонкие и живые руки, что теперь повисли жалкими обрывками каната…
Некоторое время сгусток считывал ее, а потом оформился.
Но что-то пошло не так.
Считывание подцепило еще один образ, что содержал элементы предыдущего, будто долго питался теми же конструктами.
Это был молодой мужчина с раскосыми восточным глазами, крючковатым носом и грустным лицом.
Я перестал писать.
Кажется, синтез чуть оживил меня – хоть в чем-то я похож на плетущих детищ Лаборатории. В окно стучала ветка, на небе расползался вширь исполинский сгусток туч, похожий на кита. Она придет снова, будет смотреть глазами… страшными глазами, полными галактик и истины, а я заробею как мальчишка. Оставалось только бежать… в мир синтеза, в мир своего воображения.
Почему Мииёёё не позволила мне умереть? Я дрожу, словно лист на ветру, эта реальность рвет мое человеческое «я». Теперь я – абстрактность, я – образец, я – единственный источник человеческой пульсации в царстве струн и информационного плетения. Я все ближе к ней, Мииёёё, что позаимствовала образ моей погибшей возлюбленной.
Я томлюсь в