в летных очках – та заходила на очередной вираж. Затем, собирая слова в глубокомысленные фразы, ведущий продолжил: – Истинная радикализация заключается именно в прямолинейности, в точном, если хотите, в точечном, обозначении сути вещей. Если власть – блядь, то театр, обслуживающий власть, – есть тоже блядь, в то время как зритель – есть блядь, смотрящая на блядь, обслуживающую блядь. И никак иначе. По сути, зритель превратился в вуайера. В извращенца, подглядывающего за властью.
– Но ведь не весь театр о власти… Есть же пьесы о любви, их много, – не сдавалась барышня.
«Это кто такая? Вы ее знаете? Что она себе позволяет?!» – раздались возмущенные возгласы. Даже муха укоризненно посмотрела сверху вниз на белобрысое темя девицы.
– Есть пьесы о блядстве, а не о любви. Или вы полагаете, Ромео Джульетту платонически любил? – иезуитски поинтересовался ведущий.
– А как?
– Он ее вожделел. То есть хотел. Иными словами, собирался выебать.
В зале крикнули: «Браво!»
– Он ее любить хотел, – не согласилась девушка.
– Но как?! – победно вскинул палец ведущий. На кончик пальца тотчас спикировала муха. Зашевелила лапками, протирая очки. Заинтересованно повернулась к оратору. – Радикализм любых отношений заключается в выявлении сути. А подноготной отношений между мужчиной и женщиной является ебля. Но за еблей всегда стоит власть. Власть обладания. Власть ебли. Вы же не будете с этим спорить? – Ведущий направил перст с восседавшей на нем мухой в сторону девушки.
– Вы какую-то ерунду несете…
– Блядь! – крикнул с первого ряда Паша.
– Правильно! Выведите ее отсюда! – поддержали Пашу в зале, и несколько бойких рук потянулись к хрупкому тельцу.
– Я не уйду! В конце концов, у меня такое же право здесь быть, как и у вас! – сопротивлялась девушка.
– Блядь не может иметь право, – отрезал ведущий и звонко щелкнул пальцами. Муха молниеносно взвинтилась к потолку. – Блядь может только обслуживать!
Гром оваций и аплодисментов грянул в зале. Муха ошалело заметалась под потолком: зрение у нее расфокусировалось, вестибулярный аппарат подвел, и ее стало подташнивать. Насекомое вяло спланировало на приоткрытую дверь.
Девицу без труда выволокли из зала. На сцену поднялся Паша. Ведущий радушно ощерился.
– Итак! – возгласил он. – В обнажении миазмов общества, мы, подобно хирургам, должны нанести удар по театру. При помощи минималистических средств, при полном отречении от нарыва рампы и опухоли подмосток мы обязаны спуститься в зал к зрителю, растормошить его и, ткнув в зеркало… Паша, пожалуйста! Покажи им… инсталляцию!
Ведущий спустился вниз. Паша вышел на середину сцены. Взял долгую мхатовскую паузу. Было слышно, как в тишине не резвится муха, как не шоркает башмак, как не падает целлофановая обертка на пол. Зал внимал искусству. Зал обмирал. Зал ждал чуда. А Паша смотрел. В глаза, в лица, в судьбы. И тогда Паша