на кино. А два кинотеатра были близко от «Славянского базара» – это ныне существующий «Метрополь», там было два зала, «Красный» и «Синий», и на противоположной стороне Театральной площади стояла гостиница «Континенталь», там тоже был кинотеатр. Завтрак и поздний обед нам должны были приносить в номер. <…>
На другой день после маминого отъезда пришел управляющий с дочерью. Он спросил нас, не нужно ли нам книг. Мы, конечно, обрадовались такому предложению, и девочка принесла нам «Каштанку» Чехова и «Повести Белкина» Пушкина. «Каштанку» мы очень любили, и я взялась ее перечитывать. А Таша с большим удовольствием впервые читала «Барышню-крестьянку». Эта повесть произвела на нее большое впечатление. <…>
А вскоре приехала мама и тут же заторопилась в Отяково. Там нас ждала неприятная новость. Мобилизация лошадей уже прошла, и у нас забрали и Красотку, и Великана, остались Радость и Фонька. Правда, какие-то деньги за мобилизованных лошадей выплачивали, но, во всяком случае, не настоящую стоимость.
К маме стали ходить знакомые отяковские крестьянки с письмами с фронта. Мама читала им эти письма и гадала на картах. Но чаще всего гадала себе на червонного короля. В писании ответных писем принимали участие и Таша, и я. Обычно диктовавшая нам женщина усаживалась рядом и принимала исконно русскую позу: она подпирала левой рукой правый локоть и грустно склоняла голову на правую руку. Все письма начинались одинаково: «Дорогому нашему сыночку (имя и отчество) шлют низкие поклоны ваша мать (имя и отчество), ваш отец (имя и отчество)…» и дальше подробно перечислялись все, даже отдаленные родственники. Поклоны занимали большую часть письма. Однажды я попробовала вмешаться:
– Для чего так много поклонов?
Женщина осуждающе посмотрела на меня и сказала:
– Ты слухай, что я говорю, и пиши.
А Таша, находившаяся тут же, с возмущением сказала мне после ее ухода:
– Как ты не понимаешь: ее сыну не нужны твои дурацкие слова, которые ты воображаешь умными. Когда он будет читать это письмо в окопе, он сразу представит себе и мать, и всех своих родных. Вот одна мне диктовала что-то про рыжего «пятуха», и я нарочно написала: «пятух» – она так говорит, и сын ясно представит его себе на завалинке.
И вдруг по лестнице балкона поднялась знакомая фигурка Анны Христофоровны, у нее в руках большая коробка. Вид почему-то взволнованный. Она ласково поздоровалась с нами.
– А мама дома?
– Я здесь, – быстро вышла мама из столовой, – здравствуйте, Анна Христофоровна, что это у вас? – спросила она.
– Да вот, можете купить Леле. – И она стала развязывать шнурки на коробке, сняла крышку, и мы ахнули.
В коробке, прикрепленная к куску картона, лежала изумительная блузка из розового прозрачного шелка. Эта материя называлась тогда «газ». Не знаю, как она сейчас называется. Блузка была сшита по последней моде, в легкую складку, высокий ворот и длинные рукава с рюшками. Рюшки на рукавах и вороте перехвачены черной бархоткой. Я не могла отвести от нее глаз.