подтянул под себя ноги, сел. Махнул рукой – привет!
– Эй, Птаха! На представление пойдешь? – Доходяга поскреб подбородок. – Хотя где тебе. Там мани стоит. А тебе даже менять нечего.
Птаха. Артем уже много раз пожалел, что назвался на станции «Орлом». Орел – Арц’иви по-грузински. Красиво. Только вот местные перекрестили его в Птаху. Стоп. Что Доходяга сказал?
Артем повернул голову. «Самое важное», неровно билось сердце.
– Представление? Какое? Где?
– Да здесь, недалеко. Ты чего, с луны свалился? Цирк же приехал!
Артем пошатнулся.
– Что-о?! Где?!
– Успокойся ты, крезанутый. Всего лишь цирк. Понял? Там, на служебке.
Служебкой местные называли служебную платформу, что находилась дальше по тоннелю в сторону Пушкинской.
Доходяга почесал в затылке, потом решился. Покопался в сумке, нехотя протянул руку:
– На, держи, пока я добрый. Смотреть на тебя страшно. Скелет, блин.
Артем сразу же отвел глаза. Но взгляд снова, как притянутый магнитом, возвращался к ладони Доходяги. К сушеному грибу, лежащему на той ладони. К аппетитному, ноздреватому, вкусному куску гриба. Рот наполнился слюной. Желудок сжался так, что, казалось, он сейчас стремительно схлопнется в одну точку, как Вселенная из рассказов учителя.
Голова закружилась.
Нет. Нельзя. Нет. Артем стиснул зубы и помотал головой. Выпрямился, в живот отдалось болью. Затем, чтобы оборвать мучительный момент, сказал:
– Н-нет, спасибо.
Доходяга удивился.
– Нет?
– Спасибо, я… – Артем сглотнул. – Не хочу. Правда.
– Не врешь?
Артем покачал головой. Не вру. Хотелось вскочить на ноги, схватить Доходягу за грудки и заорать прямо в вытянутое, желтое от курения травки лицо:
«Блин, я сытый! Сытый, блин! Убери на хер эту фигню!!»
Видимо, Артем изменился в лице. Потому что Доходяга вдруг отпрянул, словно увидел Черного Санитара. Но зато убрал проклятую руку. И на том спасибо.
– Гордый он, да. Ну и иди ты на хер, гордый. Гордый он. – Доходяга, похоже, всерьез обиделся. – Я ему… блин… а он… тварь такая…
Артем заставил себя сесть прямо.
– Извини, друг. Так что ты там… говорил о цирке?
Доходяга отвернулся, задрал нос. «Во глубине сибирских руд храните гордое молчанье», вспомнил Артем. Пушкин, кажется. Или Лермонтов.
Он с усилием разлепил губы:
– Я же сказал: извини. Извини, друг. Я очень… на самом деле. Просто… я не могу. Нельзя мне.
Доходяга мгновенно повернулся:
– Нельзя?
– Обет такой.
– Обе-ед? – протянул Доходяга мечтательно. – Обед – это хорошо.
– Да не, ты не понял. Обещание. Клятва.
Лицо Доходяги осветилось пониманием. Затем он усмехнулся. Глаза у него стали нехорошие, мутные. Артем поежился. Он до сих пор не привык к резким переменам, что случались с людьми при упоминании слов «клятва, обет». Как и «честь, совесть, долг». Видимо, это были какие-то