и ногтевого срезка. Известное дело – силён лишь тот заговор, что потаён. А ведь беда, коль заведётся в квартире кикимора. Не то, чтобы хлопотно, хотя, конечно, и не без того, а неуютно как-то и в некоторой степени даже неприлично. Да и на самом-то деле, по собственным половицам ходишь незваным гостем. О расходах ли тут думать, когда одна мысль свербит денно и нощно, – как извести тошную напасть.
Легче всего сладить с этой нечистью в день Герасима Грачевника. В это время прилетают на Святую Русь грачи издалека. Гонит птиц из сытных тёплых мест в холодный заснеженный край смутное беспокойство – неодолимая тяга к отчему порогу. Прилетают птицы на родное гнездовье и успокаиваются. Оправляют перо, отряхивают утруженные дальней дорогой крылья.
Стекает с тугого пера, покидает грачей томление, что гнало их в нелёгкий путь. Влажным паром талой снежницы растворяется та томная сила в прозрачном воздухе. Будоражит запах неведомой и необъяснимой силы. Проникает в кровь и тревожит душу непонятным волнением и тоской, гонит прочь с насиженного места. Волнуемый вешним духом, от легкого толчка срывается и человек, оставив и нажитый скарб, и груз прожитых лет. Налегке уходит прочь в поисках неизведанного ли, глубинных ли корней рода своего.
Будоражит наносное томление и кикимору. Мечется она по жилью, будто хочет чего-то, а кого – не ведает. Тут, главное, не упустить момента, вовремя пригласить бывалого, знающего человека. Бывалый человек приходит, как правило, ещё с вечера и долго сидит и пьёт чай с вареньем и сушками. Нет сушек, значит с пряниками либо сухарями. Или белый хлеб намажет сливочным маслом. Умело пьёт, со вкусом и знанием дела. Потому и бывалый, потому и знающий. Пьёт чай, прихлёбывает, а сам из-под бровей глазами так и стреляет. В один угол, в другой, под стол, на дверь ванной комнаты. Бросит в угол тёмный сумрачный взгляд, пошевелит губами, будто прошепчет чего-то про себя, и словно тень метнётся из того угла. Взвизгнет поросёнком, мерявкнет дурной кошкой. Вроде как бы и светлее станет в углу.
Ровно в полночь поднимется бывалец, достанет из дорожного порт-феля большую пузатую бутыль зелёного стекла и берёзовый банный веник. Сбрызнет веник чем-то густо-красным, почти коричневым, и пойдёт хлестать по стенам гибкими ветками. Станет выметать из углов да из-под мебели смутные бегучие призраки, клочья серой паутины и пучки чьих-то длинных седых волос.
Завизжит кикимора, заблажит ночным мартовским котом, примется метаться по стенам шалой тенью нетопыря. А знаток-чародеец поставит свою зелёную бутыль на пол посреди коридора и знай, метёт себе веником, знай, шевелит губами. Пришёптывает что-то, творит заклятия, а что шепчет, какие-такие чары наводит, не чутко за шумом и визгом. Единственно, что и можно разобрать, так разве лишь слово: «Изыди» – тонкое и явное как змеиное злое сычение.
Слово это, будто острый шип древесной колючки, вонзается в сумрачные углы, колет рукастый призрак, гонит его, не даёт покоя.
Вдруг разом прекратятся визг и вой, и заклубится