для массы, а не для чтения.
Что же касается внимательного, пристального изучения, а порой даже с красным карандашом, то это были серьезные исторические обзоры, монографии и некоторые весьма специфические художественные произведения, подтверждавшие его личные взгляды на социальную философию и убеждавшие его, в очередной раз, в том, что русская история насквозь пронизана враждебной ей мифологией. Мифы эти рождали и растили враги России, в чем он был свято убежден.
Доходило до того, что Георгий Иванович лично и довольно щедро оплачивал издание такого рода книг, которые вызывали восторг у тайных и явных адептов государственной пропаганды, и в то же время возмущали профессиональных историков, этих недалеких, как он полагал, ученых червей, почему-то убежденных в том, что история, как всякая наука, должна опираться на подтвержденные факты. То есть иметь свои научные параметры, а не выполнять сиюминутные политические задачи. Барон был уверен, что эти «черви» либо враги, либо дураки.
Георгий Иванович содержал исследовательский институт, долгие годы собиравший огромный секретный и научный архив из всех политических и военно-промышленных сфер жизни. Он оплачивал неутомимую экспертную работу института в государственных и полугосударственных телекомпаниях и на радио. Через некоторых вполне надежных, всегда проверенных, а часто даже попросту зависимых, младших партнеров скупал акции коммерческих станций и создавал медийные группы, мощности которых перетекали из одного технического пространства в другое, но всегда служили его политическим интересам и соответствовали его нравственным убеждениям.
Из литературных классиков он ценил одного лишь Достоевского, а Толстого, Тургенева, Бунина и Набокова осторожно, ни в коем случае, не прилюдно, презирал за мягкотелость, которую сам же и определял, за чуждую ему позицию, за не принимаемый им гуманистический, нерусский, по его мнению, принцип, свойственный им всем в разной степени.
Был еще один крупный, большой писатель, вызывавший у Барона весьма противоречивые, даже мучительные, чувства. Но об это потом, потом…, если получится, если так сложится день.
А вот Пастернака (хотя и прочитал его прозу весьма внимательно), Платонова, Булгакова, Зощенко, Олешу, Гроссмана просто не мог терпеть. Читал кое-кого из них еще в молодости и с раздражением швырял книжки в стену. Но не читать не смел, иначе, вылетит из времени, в котором начинал жить.
Из поздних, почти с тем же чувством, почему-то особенно выделял Давлатова. Последний его, иной раз, правда, забавлял, но и сердил. Когда он узнал о его смерти (тогда Барон еще сам лишь начинал свой деловой путь), то криво, даже как-то мстительно, усмехнулся, точно и сам имел к этому отношение. Современных же либеральных писателей не чтил и книг их у себя не держал принципиально.
Приблизительно также он относился и к кинематографу, выделяя для себя в особую категорию лишь советское классическое кино. Часто он предпочитал литературной основе, например, Шолохову или