корзинке. На столе же осталось письмо, но, может, я куда-нибудь переложила его от волнения и страха. Оно запечатано. Пусть никто не вскрывает его кроме моего сына. И ты, мальчик мой, не распечатывай письмо, если я так и не сообщу тебе тайну, – это ради твоего же блага, поверь мне! Лучше отдай его достопочтенному патеру, так как на письме лежит проклятие. Сыночек мой дорогой, прежде чем сорвать печать с письма, тысячу раз подумай – может, тебе лучше никак не соприкасаться с этой роковой историей, а материально ты вполне обеспечен.
– «…никак не соприкасаться с этой роковой историей…», – задумчиво повторил Филипп, не отрывая взгляда от записки. – Но, матушка, я обязан с ней соприкоснуться и узнать все. Прости меня, дорогая, если я вопреки твоему желанию не обдумал все тысячу раз – это означало бы даром потерять время, раз уж я бесповоротно вознамерился узнать тайну.
Приложившись губами к подписи матери, сын неторопливо сложил записку, сунул в карман и, взяв ключ, пошел вниз. Было около полудня, солнце ярко светило, небо голубело, и все в природе улыбалось. Филиппу стало жутковато, и сердце его дрогнуло, когда, с некоторым усилием повернув ключ в замке, он толкнул дверь и отворил ее. Он не сразу ступил в комнату, а задержался на пороге: ему мнилось, что он вторгается в приют какого-то бестелесного духа, который вот-вот предстанет перед ним. Обождав минутку, юноша взял себя в руки, отогнал тревожные мысли, перешагнул через порог и оглядел помещение. Кругом царил полумрак – через щели плотно закрытых ставен пробивались два-три солнечных лучика, в первый момент показавшиеся Филиппу мистическим сиянием. Не отвлекаясь на нелепые фантазии, молодой человек начал рассматривать предметы, для чего принес из кухни свечу. Стояла полная тишина. Стол, на котором, как писала мать, вроде бы, лежало письмо, располагался за дверью, и в первый момент Филипп его не заметил. Юноша прошел через всю комнату к окну, чтобы раскрыть ставни, но когда вспомнил рассказ матери о том, что в роковую ночь они распахнулись и потом закрылись сверхъестественным образом, его руки задрожали. Он все-таки открыл ставни, и целое море света хлынуло в комнату и на мгновение ослепило юношу. Этот ворвавшийся веселый дневной свет смутил Филиппа даже больше, чем прежний полумрак. Со свечой в руке молодой человек вышел в кухню, сел, опустив голову на руки, и некоторое время посидел в глубокой задумчивости, прежде чем собрался с духом снова пойти в гостиную. На этот раз он чувствовал себя уверенно и принялся разглядывать обстановку.
Одно окно. Против входной двери камин. По обе его стороны два буфета из темного дуба. Пол чистый, хотя пауки протянули по нему во всех направлениях свои тенета. С середины потолка спускался зеркальный шар – обычное в то время украшение гостиных; его окутала густая сеть паутины, и он напоминал громадный кокон. Над камином – две-три картины в рамах со стеклами, затянутыми сплошным слоем пыли, сквозь который не удавалось различить изображения. На камине – живописный