л в опалу.
Почему? За что? Ведь за всю жизнь, за все годы, что он верой и правдой служил государю, которого всегда именовал не иначе, как Батюшка, Борис не стребовал с ходоков и просителей ни полушки. И, словно инок-отшельник, относящийся ко всему живому как к чудесному творению Господа, воспринимал и обиженных холопов, и уважаемых бояр практически одинаково.
Борис, действительно, был истово верующим и некоторые окружающие даже считали его за настоящего православного ревнителя добродетели, почти святого. Злые языки говорили, якобы он и вовсе блаженный. Но были и те, что считали, будто Борис ведёт себя так в каких-то своих, корыстных целях – чтобы выслужиться или иметь покровителей среди высшего духовенства, приближенного к государю.
Возможно, именно по этой причине кто-то затаил к нему зависть и злобу. Но кто написал повелителю донос на несчастного молодого человека, сам он выяснить не мог. Ему даже не дали шанса оправдаться. Опричники ворвались в его опочивальню глубокой ночью. Выволокли из тёплой постели на мороз в одном исподнем, бросили в сани лицом вниз, на руки и ноги накинули путы. Лишь возница сжалился над ним – набросил на дрожавшего от жуткого холода и бессильной ярости Бориса старый рваный тулуп.
Когда его увозили со двора, Борис услышал крики и плач домашних – молодой жены с двумя сыновьями-погодками, пожилого больного отца, младшего брата и челяди. Всех их также вытащили на мороз то ли для расправы, то ли для пленения. Можно было не сомневаться, что их также ожидала незавидная участь. Борис молился только о том, чтобы его родных оставили в живых, об имении он уже не думал. Скорее всего, огромный хозяйский дом, несколько хозяйственных построек и домишек холопских семей должны были в скором времени прибрать к рукам сами доносчики.
Впрочем, ему в чём-то повезло. Около трёх месяцев он провёл в остроге, но ни разу его не водили в пыточную. У Бориса даже появилась надежда, что его ноги не жгли огнём, не распинали на дыбе, не вырывали язык и ноздри именно по велению царя. В его судьбе также могли поучаствовать настоятель Никольского храма, с которым Борис водил дружбу, или даже сам митрополит, который мог прознать про добродетели ревностного христианина и заступиться за него перед государем.
Сердце Бориса заколотилось, когда его однажды, наконец, вывели из холодной и куда-то повезли. Выйдя за порог темницы, от яркого солнца он даже зажмурился. Небо, которого исхудавший и изголодавшийся узник не видел столь долго, показалось ему каким-то неестественно ярким. Кругом уже сходил снег, пели птицы, и весна вступала в свои владения. Он впервые вдохнул свежий воздух, и от этого какая-то необъяснимая радость на душе лишь возрастала.
– Добрые люди, куда мы едем? – спросил он скачущих на лошадях рядом с телегой хмурых людей во всём чёрном.
Те молчали. Лишь один, решив поглумиться над попавшим в немилость его господина, склонившись с коня к телеге, огрел Бориса хлыстом.
– В опальный склеп! – захохотал он и, пришпорив коня, помчался вперёд колонны.
Борис, оцепенев, не мог оторвать взгляда от грязной метлы, привязанной к седлу опричника и волочившейся за ним по земле. Не боль от удара хлыста, но слова опричника лишили Бориса всяческой надежды. Он ни разу не бывал в этом проклятом страшном месте, но что-то слышал о нём от челяди. Холопы передавали слухи об опальном склепе полушёпотом, и из их бормотания сложно было что-то понять. Единственное, в чём с их слов можно было не сомневаться – из опального склепа ещё никто и никогда живым не выходил.
2
Стоя у края округлой крепости, сложенной из огромных валунов, и больше напоминавшей большой глубокий колодец, Борис просил только об одном – дать ему возможность уйти в мир иной с отпущением грехов. Пожилой опричник, стоявший за его спиной, этому даже удивился.
– Обычно ревут да суда просят, а этот исповедаться желат… – без злобы сказал он. – И верно ты, парень, блаженный. Ну, что ж, болезный, ступай к своей участи. А Бог – будет надежда, – простит.
С этими словами он слегка подтолкнул Бориса к обрыву.
Падение в тёмную сырую бездну было недолгим. Несмотря на то, что высота склепа превышала три человеческих роста, пол в нём был довольно мягким, земляным и даже каким-то склизким. При ударе Борис не разбился, лишь серьёзно повредил ногу. Боль пришла позже, когда чьи-то руки перевернули его с живота на спину и похлопали по щекам. Над собой в отступавших сумерках он разглядел худое обросшее и покрытое язвами лицо какого-то старика.
– Не расшибся? – участливо спросил незнакомец.
– Лучше б расшибся – не стал бы мучиться! – раздался рядом чей-то хриплый голос.
Борис приподнял голову и разглядел в полумраке сидевшего у стены человека в лохмотьях. Тот был столь же худ, а лицо, несмотря на то, что говоривший на вид был далеко ещё не старым человеком, покрывала густая сетка морщин. Среди редких грязных волос виднелись первые седые пряди.
– Игнат, побойся Бога! – осадил его первый узник. – Парнишка молодой, ему жить да жить. А когда к праотцам уходить – так это не нам решать.
– Вот-вот! А за нас тут Ивашка