и теперь они излучали лишь остаточное тепло. Бока печурки едва нагрелись, мокрая одежда, наваленная на нее грудой, почти не сохла. Марк отыскал свою куртку. Так и есть – вся мокрая. Только глина на обшлагах задубела, но Марк не стал ее отколупывать.
– Вот зараза, – пробормотал Люс, накидывая на плечи ветхую одежонку. – Неужто нельзя запихать с вечера нормальный термопатрон?
Вопрос, разумеется, был риторическим.
Дверь распахнулась, ворвался ледяной воздух с улицы. На пороге стоял громила Жерар в куртке из псевдокожи, отороченной мехом, в широких рыжих непромокаемых штанах. На ногах – блестящие, начищенные, все в капельках влаги – вечные башмаки. Разумеется, они не вечные… но могут служить лет десять. А может и больше. Протискиваясь наружу мимо Жерара, Марк с завистью глянул на эти башмаки. Ноги у Жерара наверняка так и пышут жаром. Получилось что-то вроде каламбура. Марк скривил губы.
– Мерд![1] Чего лыбишься? – повернулся к нему Жерар. Надсмотрщик был колесничим – так называли себя свободные граждане Колесницы Фаэтона.
– Так… День хороший.
Жерар замахнулся. Марк совершил нырок, уходя от удара. То есть его задело, но так, по касательной. В этом искусство рабское: чтобы уметь от оплеухи увернуться, но увернуться не до конца, пусть надсмотрщик воображает, что достал тебя. А рабу при этом не больно. Почти.
День, в самом деле, был не плох: небо ясное. Ночью ударили заморозки, теперь иней сверкал на деревьях и траве, и на крышах бараков, из которых, кашляя и ежась, вылезали рабы. Позевывая, они брели в столовую. Люс потянул носом воздух.
– Каша сгорела, – пробормотал он. – Опять кашевар заснул. Мерд!
У каждой двадцатки рабов был свой стол. Марк и Люс ели за крайним. Бригадир уже притащил котел с кашей. От прочих рабов начальник двадцатки отличался цветом лица, упитанностью и металлической пластинкой, висящей на груди. Еще он носил особую шапку, похожую на жандармскую – этакий перевернутый котелок с козырьком. Поварешкой бригадир стряхивал в пластиковые миски варево и с размаху швырял миски на стол. Те скользили по грязному столу, как по льду. Марк подставил ладонь, поймал очередную. Вытащил из-за пояса самодельную ложку, понюхал варево. Лучше бы он этого не делал. Воняло отвратно. Мало того, что каша подгорела, так и масло в нее влили прогорклое. Марк ковырнул варево, положил в рот, подавляя подкативший к горлу спазм, принялся жевать.
– Не ешь, – сказал Люс, – все равно вырвет. – И, подавшись ближе, шепнул: – У меня в доте маисоль припрятана.
Марк оттолкнул миску.
– Кто нажрался, вон из-за стола. – Бригадир вываливал кашу из мисок назад в котел.
– Свиньям понесет? – спросил Марк.
– Кому же еще это свинское варево лопать?
Они направились к умывалке: прямо на улице из ржавой трубы торчало несколько кранов. Летом здесь можно вволю поплескаться, да и ранней осенью в теплые деньки тоже неплохо умыться или хотя бы сполоснуть ноги. Сейчас мало кто набирал здесь пригоршню воды, чтобы смочить лицо. Только пили ледяную воду. Повара не потрудились