менты в чемоданчике, и саквояж, и он поплелся к Введенскому каналу, в надежде, что его квартиру госпожа Шуберт по-прежнему держит пустой. С тяжелым сердцем поднялся он на второй этаж. Ступени лестницы и половицы шумно потрескивали под ногами, нарушая гнетущую тишину. Ни Розина Александровна, ни Варя не смели и слова сказать своему постояльцу, столь нежданно-негаданно явившемуся едва ли не с того света. Хуже! Из сумасшедшего дома.
Что теперь? Жизнь кончена…
Опустил саквояж у порога, горестным взглядом окинул комнату. На потертые обои без боли в сердце смотреть невыносимо. Шкаф возвышается грузным великаном – предатель этакий, точно ждет наступления ночи, дабы извергнуть из своей темной утробы чудищ в образе светлоокой сирены и ее страшного пятнистого монстра[1]. Темная рама окна, потонувшая в предрассветных сумерках, навевает лишь страх – едва сгустятся сумерки, полезет из нее нечисть всякая, примется колотить по стеклу, выть да стонать точно гоголевская панночка. На кровать и присесть страшно – а вдруг сморит вновь проклятая катаплексия?
Иноземцев втянул шею, поежился.
Уж в больнице и поспокойней было, глухое окошко на потолке попрочнее выглядело, за дверью – санитары, готовые по первому зову больного прогнать монстров.
«О чем мысли! Об окошке, прости господи, да о санитарах. За спины их удумал прятаться от несуществующей нежити. Чем жить теперь? Кому он теперь нужен, душа неприкаянная? Запереться, спрятаться или бежать куда глаза глядят? Да нет, кончена жизнь… – хоронил себя Иван Несторович. – Скальпель-то держать как теперь, поди, и не вспомнит, как сосуды шить – тоже, да что уж там – как ангину лечить и то из головы вылетело. Какой он доктор теперь с пустотой вместо серого вещества. Тут и деревенским лекарем стыдно будет пойти, не то что в штатные хирурги Обуховской больницы. Кто ж его назад примет, душевнобольного морфиниста? Да и сам он ни за что в Обуховку не вернется – лучше смерть. Бежать! Бежать, пока грешным делом руки на себя не наложил! Бежать, запереться и спрятаться. Где-нибудь в сибирской тайге или на Чукотском полуострове. Ничего, и без людей проживет, сам на сам. Уж больно через них страданий много.
Иван Несторович прошаркал к своему старенькому бюро, тяжело опустился на стул, уронил локти на столешницу, а голову – на руки и вздохнул. Взгляд упал на газету, что лежала здесь до него, верно, занесенная заботливой Варей вместе с кипой прочей корреспонденции, накопившейся за ни много ни мало целых полгода.
Одна из вольных слушательниц Бестужевских курсов по имени Элен Бюлов из Страсбурга стала похитительницей воздушного шара, принадлежащего известному ученому, приборостроителю, химику, физику и воздухоплавателю Дмитрию Ивановичу Менделееву. Экспериментальная модель летательного аппарата сооружалась в течение нескольких месяцев во дворе отстроенного два года назад здания оных курсов, по адресу: Васильевский остров, дом 33, где ученый преподавал и проживал. По словам Дмитрия Ивановича, барышня Бюлов была одной из прилежных и смышленых учениц, всегда проявляла любопытство относительно конструкции аэростата, была даже допущена к его сооружению и имела твердые намерения отправиться в Тверскую губернию проводить наблюдения за полным солнечным затмением, которое должно состояться 7 августа сего года.
В ночь на 30 мая ученица проникла в здание, отрезала канаты, зажгла нагревательный прибор и в одиночку взмыла в воздух. Некоторые знания законов аэронавтики, которые изложил барышне профессор Менделеев в ходе работы над сим аэростатом, и собственный легкий вес дали ей возможность быстро исчезнуть в толще облаков.
Важно отметить, сколь опасно путешествие на аэростатах. Сам профессор до того ни разу не отправлялся в воздух в одиночку. В качестве подъемной силы используются взрывоопасные газы – светильный и водород.
Поисками беглянки занят весь Департамент полиции. Полицейские чиновники обещали тотчас сообщить, если та сыщется».
Умахнула, счастливица, а ему что теперь делать? Куда податься?
Иноземцев обернулся, чувствуя, что за ним все это время наблюдали. В дверях застыли Розина Александровна и Варя. Смотрят боязливо-обеспокоенно. Не то страшно им – неведомо, что от полоумного постояльца ждать, не то жалеют убогого. И войти не решаются, и оставить одного – а ну как буянить примется.
Иноземцев скривился. Лучше сразу в Неву, прямо ко дну илистому! Или в Фонтанку, или в Введенку. Как наступит ночь, – уж если и топиться, то украдкой, – раздобыть предмет какой потяжелее да веревку крепкую и – к Александровскому мосту или, может, к Зимней канавке – там безлюдно…
Но ни того ни другого ординатор сделать не успел. Вечером явился сам Троянов. Госпожа Шуберт и Варя страшно обрадовались приходу главного хирурга из Обуховской больницы, бросились провожать его на второй этаж, наперебой рассказывая, что весь день Иноземцев просидел, ни слова не сказавши, на просьбы и увещевания не отвечая. Заведующий доктор руку Иноземцеву пожал, стал в извинениях рассыпаться, успокаивать.
Тот даже подняться не соизволил,