делать. И вырубил ведь ещё один дворец и посвятил сей дикий труд всем начинающим не благодаря, а вопреки.
На тех же рысаках оттащили уж – не скалу, а величественное здание – на площадь, оправили в золото и назвали Дворцом Всех Пионеров (ДВП сокращённо).
Но застудился Никола, пока самого из болота выуживали и волей Божьей помре. «ДВП» то уж в горячке долбил и в золото без него оправляли. Рыдали над гробом: «Такой человек был, такой человек!» И стук молоточков и стенания, по сю самую пору.
Каналов, правда, с ботиками на всю империю не хватило /сухой земли больно много/, так и птичка по зёрнышку клюёо – о – о – о…
«Уже?!» – изумился Метёлкин, но смирился, потрусил в страну снов и пребывал там до…
Короче, завтракали без него. Беседовали.
Выяснилось, почему Новеллочка устроила на ночь зиму: перелётные утки опять приняли участок за озеро Чад. Намекнула – ошиблись.
Штора качнулась, выпустила родственника. Рома не добив ватрушку, рванул к «машине»! С очередным напутствием вслед.
Горел Обдуич на своих замечаниях жестоко и неоднократно, но ничего со своей хлопотливой натурой поделать не мог, и подставлялся почём зря и ни попадя:
– Знаешь, что надо, Романыч?
За шторой «злобно» скрипнул стул.
– Ну?
– Много рисунков. Хороших и разных.
– Вот и рисуй!
Новелла придвинула любимцу тарелочку с ватрушками, шепнула: «Умница». И в голос: «Мы вместе, ага?!»
– Валяйте!
Тишина воцарилась на шести сотках, мир, спокойствие.
Пистон с укропной грядки сверкнул на крыльцо фарами: «Жратва скоро будет?!»
Ночью и днём в сердце моём,
Те, кого я любил.
Шёпот их – крик, молчание — миг,
Слов только два: «Не забыл?»
Струйка табачного дыма закончила танец. Прижимаюсь к Дюймовочке, толчок седалища, я на полу.
«Как грубо, Светик!» Едва не вырвалось из оскорблённых глубин. А впрочем, занятно… И у в и д е л!
Шары кроватной спинки – звёзды. Синее маманино покрывало – ночь. Светкин зад – луна. И кровь повсюду – сирень.
Один шанс из тысячи, что этот похабный бред станет живописью. И то если Каблук меня не доконает, а с неба свалятся башли на жратву и алименты. Вот она, романтика, голодная и могучая, как шизофрения!
Вскакиваю с пола, хватаю бумагу и карандаш.
Чего не хватает!
Озираюсь… «Соусника!» (Фарфоровый кувшинчик с голой тёткой а ля Рубенс).
Веточку сирени туда, воду – к изголовью.
Грифель ткнулся в бумагу – точка, поехал в сторону – линия… «Не то! Перерисовывать? Ну, уж дудки!»
И карандашик заплясал на листе как бог на душу положит. Впрочем, долго резвиться я ему не дал. Почувствовал: начинаю портить. Прячу рисунок. «Крррысота!»
Отчего ж так тоскливо-то?! «Каблук?» Мимо. «Дюймовочка?» Мимо. Сажусь на пенёк, плюхаю в фужер остатки вина. «Соусник…»
Именно