Русич. Елена Тарасова

замедляясь перед столкновением, и почти запрыгнул на руки к остановившемуся дедушке.

      «Здравствуй, внучек. Здравствуй, Ванечка!» – ласково, мягко, но немного сердито сказал дедушка. «Эдак, когда ты подрастёшь, я и на ногах не устою – повалишь деда». И подержав внука немного у своей груди, поставил его на землю.

      «Давно не виделись, дедушка. Уже несколько дней не выходил ты. Скучал я по тебе. С тобой хорошо очень. Спокойно. Интересно. Что ты мне сегодня расскажешь? Расскажи мне, какие в лесу твоём вести от зверей, что ты слышишь, о чём птицы щебечут, к какому урожаю готовиться, о землях далёких».

      «Тише, тише, не стрекочи сорокою. О чём получится, о том и поговорим. Пойдём-ка поближе к тому пригорку, с которого стадо твоё хорошо видно. За разговором дело своё не забывай».

      Они прошли к тому месту, где лежал узелок с лепёшками, сели на примятую траву и немного помолчали, словно прислушиваясь друг к другу, к шелесту трав, к птичьим голосам с лесной опушки, к стрекотанию кузнечиков, дальним звукам, доносящимся из деревни. И все эти звуки слились в один единый звук тишины и радости. Они оба молча улыбнулись.

      Хотя Ваня и звал отца своего отца дедом, но тот вовсе не выглядел старым. Даже седины в его волосах было ещё мало. Высокий, статный, с тёмно-русыми, длинными волосами, перехваченными на лбу берестяной тесёмкой, с такого же цвета бородой, доброй улыбкой, большими голубыми глазами. У деда были широкие плечи, очень сильные руки, и необыкновенный взгляд. Этот взгляд был полон силы, спокойствия и уверенности, понимания и добрых, весёлых искорок, которые, как казалось внуку, вылетали из глаз и превращались утром – в бабочек, днём – в капельки воды, искрящиеся на солнце, вечером, в маленькие огоньки, от которых становилось тепло и радостно.