письменный стол, вешалка у дверей и большое, но мутное зеркало. Меня мало волновало убранство в доме, так как для меня было главное – это крыша над головой и кусок хлеба на ужин. В половине седьмого состоялся ужин в большом зале на первом этаже. Зал был полностью обит деревом, а над камином висела картина неизвестной мне женщины, которая сидела на диване и с грустью смотрела на художника, который ее рисовал. Теперь же с этой грустью она смотрела на нас, сидевших за этим столом, отчего аппетит пропадал под ее пристальным взглядом. Разделавшись с ужином, Василь Николаевич, Герман и я пошли на улицу; здесь справа стояли плетеные кресла, а посередине домиком были сложены дрова для костра. Позади кресел, на небольшом столе, блестел самовар, отражавший свет, падающий из окна.
– Топил самовар? – обратился ко мне Герман.
– Нет, – ответил я.
– Давай покажу, – тот снял свой китель, сбросил подтяжки и, поправив волосы назад, взял топор. – Смотри, чтобы растопить самовар, сначала рубишь полено на мелкие щепки, затем можно покрупнее, вот так, – и он стал рубить на куски побольше. – Дальше можно совсем большие, главное смотри, чтоб в трубу пролезли, и особо много лучше не забивать, а то потухнет.
– А труба на что? – возмутился дядя.
– Это Вы, Василь Николаевич, всегда на трубу надеетесь, а нужно, чтобы и без трубы все горело, – отвлекся он на подошедшего к нам дядю. – Не слушай, Клим, своего дядьку – плохому научит.
– Да как так «не слушай»? Что ж это, я своего племянника плохому учить стану. А, товарищ Щенкевич?
За ужином мы пили коньяк, и теперь, с легкой душой и без всякой агрессии, они перешучивались таким образом. Дядя относился к Герману очень хорошо, чего не скажешь о водителе, которому теперь за поломку на дороге грозил суровый выговор или еще чего похуже.
Мы поставили самовар, затем развели костер и сели пить чай. Чай пил только я – дядя и Герман продолжали пить коньяк. Затем из дома к нам вышла Руся.
– Не откажите нам в любезности, присоединитесь к нашему костру?
– С удовольствием, – и Руся заняла одно из пустующих кресел рядом с дядей.
– Мне помнится, кто-то обещал стихи свои прочесть, – задумчиво проговорил Василь Николаевич, и все втроем обратили взор на меня.
– Хорошо, коль обещал Вам, – я встал со своего кресла и поставил чашку на столик, что рядом с самоваром:
Бросает из года в год горстью ржавых гвоздей,
Списанных при строительстве, как на покой стариков,
Размашистыми ударами бью по спинам людей,
Строим Великое наше, невзирая на опыт веков.
Плетью покроют спины, шестеренки устанут крутить,
Механизм, что буквами красными над изголовьем висит:
«Марксизм. Ленинизм. Сталинизм!» и по-другому не быть,
Мельница мелит зерно, ветер крылья ее будет крутить!
– Мда, – только и всего сказал дядя и налил