обхватил брата сильными, длинными руками и крепко прижал к себе.
– Крепись, – едва сдерживая слезы, прошептал Константин.
– Сам-то ты как…. Я ведь чувствовал, чувствовал – не ладное в твоей душе… День ото дня ходил скучнее, расстроеннее. Вчера к столу не вышел, сегодня… не обедал. Надо было… печалью-то со мной поделиться, глядишь и вместе перенесли бы тяготы, – запинаясь, говорил Михаил.
Освободившись из крепких объятий брата, Константин посмотрел на него заплаканными глазами. В них было недоумение. Он будто бы говорил: «Эх, брат, не понимаешь ты меня! Я ведь до последнего дня надеялся и верил, что болезнь отступит, не желал понапрасну тревожить тебя».
– Теперь, – он наконец совладал с собой, хмыкнул маленьким вздернутым носом и твердым голосом проговорил: – Настала торжественная минута доказать, что весь прежний мой образ действия был не какою-нибудь личиною, я буду продолжать его с тою же твердостию, с которою начал. В намерениях моих, в моей решимости ничего не переменилось, и воля моя – отречься от престола – более чем когда-либо непреложна.
Великий князь нахмурил брови.
«О! Господи! Какое отречение? Что с ним?» – обрывки мыслей путано пронеслись в голове Михаила Павловича.
Цесаревич достал из кармана платок, промокнул им возле глаз, легонько хлопнул по плечу брата и, не замечая смущения на лице великого князя, быстрым шагом вышел из комнаты. Спустя несколько минут его глухой голос эхом отдавался в соседних помещениях.
Поздним вечером во дворце собрались: советник цесаревича Николай Николаевич Новосильцев, руководитель канцелярии Дмитрий Дмитриевич Курута и служащий канцелярии князь Александр Федорович Голицын. Совещание проходило в кабинете Константина Павловича. Великий князь Михаил Павлович сидел в сторонке, переживая за брата, которому часто приходилось осаждать своих подчиненных. Новосильцев, как будто специально путался, называл цесаревича Его Величеством. Голицын пытался узнать подробности смерти императора. Только друг детства Курута молчаливо корпел над бумагами.
– Я исполнил свой обет и свой долг, – нарушив тревожную думу великого князя Михаила, сказал цесаревич Константин, – и если печаль о потере нашего благодетеля останется во мне навсегда неизгладимою, то, по крайней мере, я чист перед его священною для меня памятью и перед собственною совестью. Никакая уже сила не может поколебать моей решимости, но чтобы еще более удостоверить в том матушку и брата и отнять у них последнее сомнение, я самого тебя к ним отправлю. Готовься сегодня же ехать в Петербург.
После того как письмо, подтверждавшее отречение цесаревича от русского престола, к императрице матери, копии с бумаг об отречении, официальное послание великому князю Николаю были начисто переписаны, Новосильцев, Голицын и Курут отпущены по домам, а великий князь Михаил ушел собираться в дорогу, Константин сел за письмо брату Николаю. Было пять часов утра 26 ноября 1825 года.
«Дорогой Николай! Вы по себе поймете то глубокое