человек живы из этих тридцати шести?
– Ни одного. Я проверил.
– А семьи? Они могли что-нибудь наболтать в домах.
– Проверю.
– Немедленно. И – беспощадно. Что ж, будем думать. Ступай, Годхард. И помни: об этом знаем только мы четверо…
– Только четверо, мой конунг.
– Ступай.
Низко поклонившись, первый думец степенно вышел из княжеской палаты.
Однако и великий князь, и его ближайшие советники, и бояре – да все, все решительно! – упустили из виду одного человека. Тридцать седьмого. Его просто не заметили, когда перевозили на остров младенца Игоря, его варяжскую охрану, кормилиц, нянек, челядинок. Не обратили внимания, что старшая кормилица привезла с собою собственного ребенка: ну кто там усмотрит, с каким свертком на руках следует среди перепуганных женщин в тайное убежище старшая кормилица, обязанная подкармливать грудью ребенка до трех лет, как то было принято в семьях знатных русов.
Этим ребенком был Кисан. Личная безотцовщина старшей кормилицы, сын, рожденный тайно и хранимый тайно. Никем не замеченный, а потому и неучтенный тридцать седьмой свидетель затаенной жизни на острове. Молочный брат и единственный друг раннего детства одинокого сына Рюрика Игоря. А друзья, приобретенные в таком беспомощном возрасте и при таких жизненных обстоятельствах, весьма похожих на сиротство, не забываются и до старости.
Сын приемной дочери конунга русов, а ныне Великого Киевского князя Олега, славянки Нежданы, и первого боярина князя Игоря, варяга Сигурда – Свенди, которого славяне называли Свенельдом, прожил длинную, до краев переполненную событиями, счастливую жизнь. Не легкую – какая уж легкая жизнь может быть у воеводы трех великих киевских князей – Игоря, Святослава и Ярополка! – а на редкость удачливую, особенно для тех жестоких лет, когда человеческая жизнь была зачастую страшнее смерти. Он дожил до внуков и даже правнуков, он сражался на Руси и на Карпатах, в Византии и Закавказье, он нес на своем и до старости сильном, жилистом теле следы четырнадцати ранений, а в душе – луч ослепительного счастья, свою единственную драгоценность. Этим лучом счастья были воспоминания о необыкновенном детстве, одарившем его не только радостью дружбы, но и любовью, которую он пронес через всю жизнь и о которой с великим трепетом, благодарностью и блаженством вспоминал на смертном одре. До самого конца своего вспоминал. До последнего толчка усталого, измотанного походами, сражениями, потерями и придворными интригами сердца. И это великое блаженство навеки застыло на его жестком, суровом лице.
Он лежал в личных покоях собственного дворца, а многочисленные родственники, сыновья и дочери, внуки и правнуки, друзья и просто добрые знакомые ждали за закрытой дверью. Чего ждали и зачем ждали? Когда позовет?..
Свенельд усмехнулся: «Не дождутся». Умирать надо в одиночку, потому что его любовь уже умерла, а больше никто не имел права смотреть в лицо его смерти. Только он сам, воевода трех князей,