* * за моим кабинетом, распластанным в десять окон, и за партой того загорелого парня в футболке, утонченный, как сон, просит хода немой Рубикон, и клубится, и колет глаза, как большие иголки; и за этим, и каждым студентом, забывшим тетрадь, за портретом и схемой ненужной английской науки, собирается память, славянская храбрая рать, мускулистые к небу вздымая красивые руки. да, они там стоят – за стеной, где языческий вождь смотрит вдаль, далеко за московское серое царство, и бушует в журнале фамилий бессмысленный дождь, и вином бродит в войске азартное это коварство; перейти или нет Рубикон: словно сон, где-то здесь, Рубикон – как рубин… эта точка в конце коридора, в кабинете, в который – как в яму – обязан залезть и дождаться конца для рабочего дня, как позора; и плестись, чтобы снова вернуться зачем-то туда, где коней удержать – у черты, у границ, у порога, чтоб увидеть, как точит копыта речная вода, под навесом столичного и ненавистного смога; и запутаться в этих примерах возможных сторон, у коллег – то ли шлем, то ли блещет под лампой корона, то ли после занятий случился внезапный, рубиновый сон, где клубилась вода переменчивого Рубикона. что же замолчал ты и исчез? точки две расставлены над веком, между ними хмурый зреет лес, выращенный тусклым человеком. ты теперь в молитвах и беде. завтра всё изменится, но всё же эта ночь, как лес, и… Боже! Боже! как мне перейти его и где? если испугался, то молись посреди зверей больших и диких. прошепчу протяжно: «Появись!» и кора сойдёт с дубов великих. если вдруг обижен – онемей: пролечу не близко и сурово, и совьётся из земных корней дар тобой утерянного слова. если я заставлю – вновь придёшь, лес шумит и гнёт густые кроны. приманю на золочёный грош и воображаемые стоны. с этого момента будь в пути: завтра приползёшь больным и грустным из лесу, посаженным расти хмурым человеком – злым и тусклым… Я встану вширь с опустевшим небом, На нём ничего не останется больше. А ты называешь это побегом В дремучие, мама, небесные рощи? Но если останутся лестницы в небо Пусты и нетронуты мною, то матерь Мне даст вместо золота, ткани и хлеба С собой самобраную лунную скатерть. И голод уйдёт, не останется грусти, И
