все новые и новые люди, каждый из которых сделал для него многое, чтобы пробудить истинный талант, скрытый в нем. Эта цепочка благодаря Кюи привела его, наконец, к еще одной встрече.
Знакомство и дружба на всю жизнь
Декабрьский морозец упрятывал лица прохожих в воротники и меховые шапки. Дрожки, поскрипывая, плавно катились по Невскому. Вдалеке искрился на солнце шпиль Адмиралтейства. Милий Балакирев всматривался в черты столичного города, столь не похожего на Нижний Новгород – его родину, ни на Москву и Казань, где он обучался музыке. Новый дом – Санкт-Петербург выбрал он себе для проживания.
В столицу Балакирева привез его земляк, музыкант-любитель Улыбышев, взяв на себя все путевые расходы. В течение месяца юный композитор успел устроиться преподавателем фортепиано и выступить на концерте в зале Кронштадтского коммерческого собрания. За это же время он приобрел новых друзей. И каких! В канун Нового, 1856 года Балакирев был приглашен на елку к самому Глинке. Здесь он встретился с Даргомыжским. В это же время его представили Серову, а чуть позднее – Цезарю Кюи.
Казалось бы, никаких особенных событий в музыкальной жизни Петербурга не произошло. Но что же тогда дало повод Стасову сделать в своем знаменитом историческом обзоре «Двадцать пять лет русского искусства» следующую запись: «С 1855 года начинается новый фазис русской музыки. В Петербург приезжает из Нижнего Новгорода восемнадцатилетний юноша, которому суждено было играть необычно крупную роль в судьбах нашего искусства. Это был Балакирев…» Поводом для таких слов, видимо, было и непередаваемое обаяние юноши. Он и в самом деле в первые минуты поражал всех. Блеском искрящихся глаз и напористой энергией в ведении беседы, обширными познаниями в самых разнообразных культурных сферах и неукротимым желанием что-то сразу, здесь же, создавать, строить, наконец, своими собственными свежими сочинениями и переложениями из опер Глинки. Его просили играть, и он никогда не отказывал. Глинка у себя в доме сделал его выступления правилом, и тот «всякий раз по приходе должен был сыграть свою фантазию».
У Глинки за фортепиано садились многие. Играли и в четыре руки, и даже в восемь. Боготворение хозяина и учителя было неписаной заповедью, слушались его с полуслова. Но ершистый юный нижегородец, и месяца еще не пробыв в Петербурге, позволял себе то, чего не позволяли даже близкие друзья автора «Арагонской хоты». «Как ни сыграешь, все не по нем. Вообще на Глинку трудно угодить», – ворчал этот провинциал. Ну а чем дальше, тем больше. «У нас с ним завязался маленький спор, – рассказывал Балакирев. – Я уверял, что в интродукции есть одно место, где флейты не слышно, и что не нужно ли ее поэтому как-нибудь усилить; Глинка же доказывал, что не может быть этого… Так ничем и кончили мы этот спор… Не хотел ведь со мной согласиться Глинка, а был не прав…»
Ай да дерзкий молодой человек! Уже с этих дней он приобретал не только