засучил ему серый мягкий рукавчик и вогнал в синюю венку то желтую, то розовую, то прозрачную капельку лекарства из крохотного шприца с неощутимо тоненькой иголочкой. Не больно, вот только сразу все тело то охватывало ознобом, то делалось душно и жарко, то он вдруг в один миг засыпал и просыпался весь неспокойный, вспотевший и очень хотелось вскочить и побежать, и бежать, бежать, бежать. Кааш давал таблетку, и тело утихало, плавало в истоме. Так и шли дни. Кроме долгих часов на кушетке он делал все, что велел Кааш: пил и ел все лекарства и вещества, подолгу плавал в бассейне, делал трудную забытую гимнастику, даже читал какие-то детские книги и писал упражнения по грамматике на легийском языке. И голова действительно почти перестала болеть, сердце не дергалось от боли – вот только все равно он жил в полудреме и молчании.
Кааш вел себя отстраненно, Юм не заговаривал. Чтоб решиться заговорить, нужно было бы снова оказаться на дне. А так – зачем? Спасаться не надо. Да и Каашу – зачем его болтовня? Он лечит, приводит хилый организм к норме, но до самого Юма ему и дела нет. Юм был благодарен за это равнодушие. И он ведь больше не пахнет плохо? Еще Юм, не сразу решившись, посмотрел в большое зеркало в бассейне на себя и даже немного удивился: кожа вовсе не серая. Белая, и какая-то полупрозрачная, венки видно. А взъерошенный мокрый мальчик в зеркале – худой, стриженый, с резким лицом – не противный. Обыкновенный. Не тошнит смотреть. Может, Каашу правда больше не противно? Если бы и Кааш ненавидел его – что б тогда? Выдержал бы он?
Ему устраивало и собственное – конечно, неглубокое, но устоявшееся равнодушие. Никого, кроме Кааша и стюарда, накрывавшего в столовой, он больше не видел. Няньки исчезли, многочисленные помощники Кааша – тоже. Всегда было очень тихо, и Кааш тоже говорил негромко. Юм с полуслова его слушался, но ни одного лишнего движения не делал. Не выходил из каюты сам, пока Кааш не приходил за ним. Они жили, словно бы одни на всем корабле, рядом, но будто параллельно друг другу – Кааш ничего не задевал в Юме, как не выворачивал его наизнанку, изучая внутренности и ленивый сонный мозг. А что там дальше будет – да по большому счету тоже безразлично. Сам Юм не убежать, не изменить что-нибудь не может. Он вообще ничего не может. Он – Черное дитя.
Он может только потихоньку, в полусне, чтоб уцелеть и не сойти с ума, жить и ждать тех далеких-далеких, почти невозможных времен впереди, когда, может быть, он вырастет из себя самого до нормального человека и его существование обретет смысл.
Но почти уже и не верилось в детские сны о цветах и камнях, не давшие спокойно, с радостью издохнуть. Не верилось в то знание, которое до сих пор, как золотой змееныш в яйце, хорошо ото всех скрытое, лежало в самой его сути, настолько драгоценное, что даже помнить о нем было трудно. Это какие-то счастливые детские сказки. Наверное, он сам все это выдумал? Да? Нет? Но этот золотой волосок выдумки держал его здесь в живых и не давал умереть.