и евреи звания человека не заслуживают, потому и к истреблению их стоит относиться не более, чем к травле муравьёв в доме.
Всё складывалось удачно: Вольфганг Шульц, как оказалось, был наслышан о моих заслугах, а его дочь, Бруна, хоть и оказалась не такой уж красавицей и по слухам имела воздыхателя, в общении была мягка, словоохотлива и флиртовала, впрочем, неумело. Я быстро нашёл с ней общий язык и не без удовольствия ловил на себе её заинтересованные взгляды.
Вечер был в самом разгаре. Переливы серебряной нити в нашивках и плетении погон, блеск интерьерного золота, бриллианты, стекляшки, слепящие огни ламп и люстр, – всё утопало в сигаретном дыму и льющейся музыке. Отстранённые беседы сменились пошловатыми шутками вперемешку со звоном бокалов и тостами за величие Германии – отклик звучал всё бравурнее и враздробь. Распахнули окна, поток ночного воздуха немного освежил головы.
Я увидел Алёну.
Под руку с матерью, натянутая, как скрипичная струна, в чёрном кружеве и с таким же чёрным взглядом из-под опущенных ресниц, она соизволила явиться, хотя я ясно дал понять, что не хочу её видеть на своём вечере. Как описать это появление в брызжущей нетрезвым весельем гостиной… Мне тогда влезла в голову ассоциация с «Несением креста» Босха: отрешённый лик Христа среди подчёркнуто-уродливых, лыбящихся лиц. Религиозный костяк во внимание я брать не стал, а вот контраст между кроличьими глазами, зубоскальством гостей и сосредоточенным, блуждающим в лабиринтах паркетных зигзагов взглядом Алёны, сразу напомнил о вычурном нидерландце. Не знаю, что творилось в голове у неё, но мне хотелось взять ножницы и вырезать эту тонкую фигуру из общей картины праздника.
Офицеры, заинтересованные новым лицом, оживились, растянули похотливые улыбки и, переглядываясь, бросали в спину долгое: «Хороша». Я заметил, как к ней прилип какой-то смазливый сопляк из вермахта, стриженный ефрейтор без пальцев на правой руке, пришедший с кем-то из знакомых. Он увивался хвостом за Алёной и явно внушил доверие матери, раз она оставила их. От меня же не отвязывалась с танцами и разговорами Бруна. Я уже не смотрел и не слушал её, цедил толпу и не видел ни Алёну, ни ефрейтора.
Нашёл я их в коридоре, в самом конце у подсвеченного фонарями окна: высокая чёрная струна, изливающаяся обсидианом от света, и юркающий в тени червяк, с трудом держащийся на ногах. Подзадоренный коньяком, ефрейтор на весь коридор сочно малевал будущее, в котором фюрер давал ему земли на Востоке. Я прислонился к косяку, ухмыляясь его наивным мечтаниям. Когда же дом был обустроен, яблони и вишни рассажены, а скотина заняла наградные места на выставке, он вдруг перешёл к более реальному – будням на оккупированных территориях. Дверь в комнату напротив была открыта, я случайно посмотрел в проём, увидел зеркало и себя в нём. Рот мой был закрыт, но казалось, что это я, а не ефрейтор, несу всю эту пьяную чушь, чужим ртом рассказываю, как из пяти бутылок на головах детей, попал в три бутылки и две головы. Стало не очень