а то, что в природе было кривым, – искусственно выпрямляли. Искусство людей и природа находились в разладе и не жаловали друг друга; надо полагать, что не жаловали. Порой природа оказывалась столь всесильной, что могла равнодушно взирать на геометрию и прочие ухищрения. Но тем беспощаднее становились люди, создавая своё искусство, которое во что бы то ни стало должно было изуродовать природу…»
А это строки из повести эстонца Арво Валтона «Час перехода».
Какое огромное расстояние, и не только в пространстве, разделяет эти два писательских взгляда. И тем не менее это две грани, два крайних спектра одной обширной, уникально-богатой, как никакая другая в двадцатом веке, то, что мы ещё не осознали, – советской литературы. Именно ей суждено стать основой литературы двадцать первого века…
В подаренной Валтоном книге лаконичный автограф: «Дружески» и подпись. Друзьями мы не были и за несколько дней, что провели вместе, немало спорили о тоталитаризме и демократии, Западе и Востоке, но книгу его я прочёл с интересом, через неё стараясь понять эстонский народ, его, Валтона, нелюбовь к советской стране, его нескрываемое желание уже тогда, в доперестроечное время, отделиться во что бы то ни стало, жить своим маленьким государством…
Не думаю, что теперь он столь категоричен, что так и следовало поступать. Во всяком случае, читателей у него стало очевидно меньше…
Оглядываясь назад, ещё и ещё раз убеждаюсь, как много мы потеряли, раздробив, в общем-то, уникальное государство. Мы перекрыли, осушили множество ручейков иных культур, иного знания, иного мировосприятия, которое взаимно обогащало.
Бедность ощущаю, потому что не забыл вкус от богатства многообразия творений человеческого духа. Оттого, что храню в памяти и романтику карпатских былин, и основательность латышских саг, и самобытность среднеазиатских акынов… Бедность ощущаю, потому что не могу прочесть украинских писателей, с которыми, как и прежде, чувствую кровное родство, чью «мову» люблю, как люблю и вызывающий желание разгадать характер хохлов…
Но ещё больше потеряли те, кто так стремился в своё время отделиться, закрыться границами, соблазнившись местечковой гордыней, чтобы в конце концов окончательно утратить самостоятельность, самобытность, раствориться в унифицированном эрзаце псевдокультурного планктона, хлынувшего с материально благополучного Запада.
Я был богат и культурой малых народов, которая неплохо себя чувствовала в стране тотального материального дефицита. Более десяти лет прожил в Черкесске, столице Карачаево-Черкесской автономной области, входившей в состав Ставропольского края. Ходил на спектакли национальных трупп в областном драматическом театре, руководил областным литературным объединением, членами которого были национальные авторы, пишущие на русском языке. Вместе с писателями области и края выезжал на горные пастбища, в совхозы и колхозы, на предприятия, где нас слушали русские, карачаевцы, черкесы, абазины, ногайцы, осетины… Слушали и понимали…
Книги карачаевца Муссы Батчаева тоже на моей полке. Рядом с книгами ногайца Исы Капаева.
Мусса