почему, проживший свою недолгую жизнь набело, которую можно проследить, как букашку, движущуюся на ладони, оказался без вины виноватым в том, что даже в голову мне не приходило?
И в то же время такой как «Рюрик Иванович» облечён высоким доверием только потому, что он – воспитанник детского дома.
А уж если говорить откровенно, в то смутное время революционного переворота, во время бегства, отчаянных и горячих схваток, теряли не только свои состояния, но и детей. И где им было воспитываться, как не в детских домах. И могли ли те из них, которые, как Рюрик, видели гибель близких на пепелище поместий, простить Советской Власти содеянное?
Думы обо всём этом теснили мою грудь, и тем сильнее, чем яснее сознавал я, что попал в полосу «политического циклона», движущегося по нашей стране по воле непонятных сил.
Саша Смирнов – настоящий большевик, честный чекист; он, конечно, старался мне помочь – но каким образом, если такая улика налицо?
Мне не ведомо, что и как докладывал он обо мне высшему начальству, которое, безусловно, хотело покончить с моим делом, как и положено в таких случаях.
Я не сомневался в том, что он всяко старался вызволить меня, – он намёками, а иногда и прямыми советами учил меня, как вести себя на «заседании тройки» (закрытом суде), от которого ему не удалось меня избавить.
Также не доверил бы мне тайны так потрясших меня фактов, как аресты и самоубийства среди оперативных работников НКВД.
Саша говорил:
– На днях арестовали Али Османова, начальника райотдела – ты знаешь его, бывший футболист.
А вчера прямо в кабинете застрелился Кольченко – в Чапаевской дивизии служил, оружием именным был награждён.
Что-то непонятное творится и в наших органах, – говорил он тихо, задумчиво глядя перед собой.
А тот ужас на последнем допросе потряс меня настолько, что я впал на некоторое время в состояние невменяемости.
…Вызов на очередной допрос.
В кабинете, как обычно, за столом Смирнов. Я поздоровался. Он сухо кивнул головой.
– Разрешите сесть?
– Садись, – с трудом выдохнул он из груди.
Я смотрю ему в лицо. Он отводит взгляд. Губы сжаты, лицо бледно, на правой щеке у выступа скулы нервно подёргивается мускул.
Я ничего не могу понять. Эта резкая перемена в поведении не только озадачила, насторожила, но и взволновала. Я перевёл взгляд на свои руки, лежащие на коленях, и стал ждать.
За дверью послышались быстрые шаги. С шумом распахнулись двери кабинета. Вошли трое, все в форме. Один из них подошёл ко мне вплотную. Я поднял голову. Мы впились глазами друг в друга. Смуглое, сухощавое лицо инквизитора, горящие ненавистью глаза, бесформенные, тонкие губы, искажённые дьявольской улыбкой, превратились в плотную складку.
Вдруг складка разошлась, показывая мелкий, редкий частокол жёлтых прокуренных зубов, через которые он стал процеживать:
– Подлец! До каких пор ты будешь отпираться,