Еще его безумно раздражала музыка и нестройный хор голосов, доносящихся из десятка кафешек и караоке, разбросанных по набережной. Быстрее бы одиннадцать, что ли, хотя бы выключат.
Вообще-то сейчас Юру раздражало все: гостиничный номер, в котором он жил уже неделю и, казалось, привык, разномастная мебель, хранившая в себе память жизнеутверждающих советских времен. Взять хотя бы это чертово кресло нарочито вальяжное, кожаное, которое сюда поставили явно для него. Дизайнеры, тоже мне…
Столешников усмехнулся, понимая, что ищет повод завестись. Погладил, как будто мебель могла обижаться, подлокотник, всю неделю очень даже уютно поддерживающий жильца, имевшего привычку лежать в кресле поперек. Ладно, прорвемся, сделаем все, как надо.
Валдис позвонил как стемнело, сопереживал, говорил, мол, сладится, справится и все такое. Столешников очень вежливо послал его в сторону не самых привлекательных мест и отключился.
Отец позвонил совсем недавно. Писать эсэмэски он не любил, старомодно жаловал только звонки и живой разговор. Поговорили ни о чем и немного об отцовском здоровье. Столешников порадовался, у врача папа был совсем недавно, все хорошо, хотя бы тут переживать не нужно. И так было ясно, отец звонил поддержать, и хоть о матче они не говорили, Юра понял, что старик огорчен, думает о неудаче сына. Ох, папа-папа, хорошо, хоть ты понимаешь…
Он устало опустился в то самое кресло, именно как нравилось – поперек, пошарил, не глядя рукой по журнальному столику, взял планшет. Тренировка «горожан» на бровке. Пеп Гвардиола, энергичный, собранный, словно дирижирующий оркестром, а не кучей взмыленных парней. Игроки передвигаются по полю в подчиненном только ему алгоритме. Не тренировка, а загляденье. Столешников открыл следующий файл. «Первая тренировка Моуринью в „Реале“. И опять на поле единый организм – тренер и его команда. Листаем дальше…Конте, Лев, Зидан, Венгер… наши, Слуцкий, Бердыев, Черчесов. Эх, Юра, где ты, а где они? „Реал“, например, или там „Барса“? „Барса“… у них с детства воспитывают, а мы… „Барса“…»
Он зло отшвырнул планшет в сторону. Тот еще какое-то время мерцал ровным голубым цветом экрана, потом заснул. И за окном, моргнув вдалеке прожекторами, заснул стадион. И он тоже… не «Маракана».
– Гладилин, ты куда жрешь-то столько, как не в себя?!
Звяк… гирька весов ползет по шкале неотвратимо. Звяк…Федор Андреич Гришко, следящий за игроками родного «Метеора», поправил очки. И фирменно-негодующе уставился на Гладилина. Ну да, запасной, и что? И что, молча говорили уставшие глаза спорт-врача.
– Андреич, ты сделай, а я потом как обычно…
Гладилин строит рожу, пальцами рисуя в воздухе замысловатый и очень понятный любому русскому человеку жест.
– Ты сделай, как надо, будь человеком, а магарыч с меня. Ты ж знаешь, Андреич.
Андреич-то знал, да-а-а. Ай-яй-яй, конечно, но…
Ручка заскрипела по журналу взвешивания, Гладилин довольно расплылся, сияя как начищенный пятак на солнце. Спасибо, дорогой Фед…
Довольная улыбка немедленно пропала, когда в открывшейся двери нарисовался