– это честно. И это лучше всех ваших выдумок о любви. Секс – это независимость. Встретились, доставили друг другу удовольствие – и все, и никто никому ничего не должен. Понравилось, захотели еще – еще раз встретились. И никаких ваших: «А где ты был?.. А почему так поздно?.. А ты меня любишь?..». Любовь – это обуза! Это веревки и кандалы на теле свободного человека!.. – Пашка произнес это уверено и сильно, и был немного смешным в этой своей мальчишеской уверенности…
– Знаешь, Пашка, я тебя все же поколочу, – сказала Настя. Сказала уже спокойно, и почти весело. Как-то вдруг отпустила ее злость и желание «отстоять» любовь. Что тут отстаивать, от кого ее защищать – от мальчишки этого еще неопытного, от юношеского его максимализма?
– Не буду я тебя колотить, Пашка, – сказала Настя. – Но вот когда полюбишь, когда девушку свою встретишь, любовь свою найдешь, тогда и поговорим – есть она, нет ее…
Пашка не ответил, только на мать посмотрел, которая стояла у стены, и что-то в лице ее было трагичное, горестное, как будто получила она сейчас какое-то плохое известие.
– Мам, – сказал он тихо, – ты тут приберешь, или мне… Спасибо, было очень вкусно…
И, как будто сглаживая, пытаясь снять напряжение, которое было во всей ее фигуре, лице, сказал:
– Спасибо, мам, не дала умереть голодной смертью…
– Иди, – тихо сказала Маша, и, отойдя от стены, начала прибирать со стола, привычно ставя все на свои места, оглаживая скатерть, поправляя салфетку под вазой.
Пашка вышел. И на кухне воцарилась тишина. Всем было как-то неудобно, как будто с чем-то неприятным они столкнулись. А Насте и Ларисе было за Машку обидно: каково это – сына вырастить, чтобы он тебе потом вот так жестоко делал больно…
Маша, прибрав на столе, опять стала у стены. Стала, как стояла, пока Пашка вел свои речи, с тем же выражением лица – каким-то горестно-печальным.
– Господи – вот растут дети, – сказала Лариска бодро, как бы пытаясь снять это напряжение, царившее на кухне. – Помните, девчонки, когда он начал «р» говорить, и совал его во все слова, он меня стал называть не тетя Лалиса, а тетя Рариса. Ведь казалось – совсем недавно это все было, и тут, нате вам – целая речь в защиту свободной любви…
– Нет, он говорил не о свободной любви. Свободная любовь – она все равно – любовь. А у него – один секс, – сказала Настя грустно. – А в любовь он не верит, потому что он ее не видел…
Настя сказала это и осеклась, и на Машу испуганно посмотрела. А Маша так и стояла с застывшим каким-то лицом.
– Не расстраивайся, Машка, – нежно и мягко, непривычно для нее, сказала Лариса, обнимая Машу за плечи. А Настя подумала – будешь расстроенной, когда видишь, как твоя жизнь, в которой так мало любви, в твоем собственном ребенке отразилась. Такую кашу в его голове сотворила.
– Все станет на свои места, девочки, – авторитетно сказала Лариска. – И Пашка твой никуда не денется от этой самой любви. Попадет в нее, как кур в ощип. Это же болезнь – каждый ею должен переболеть.