о случившемся, кроме одного-единственного раза, когда мы убирали в коровнике после дойки. «Хочу поговорить с тобой, Уилл… ты понимаешь о чём, – начал он. – Я много об этом думал. По правде сказать, последние недели только об этом и думаю. И вот что я тебе скажу. Поранившись, ты позаботишься о ране – промоешь её, залепишь пластырем. И понадобится какое-то время, чтобы она затянулась. Пока рана заживает, ты ведь не станешь отдирать пластырь и проверять, как она там, иначе ты её разбередишь и она снова заболит. Ты всё спрашиваешь себя, почему это случилось именно с тобой. А ты не спрашивай. Ведь оттого, что ты себя терзаешь, легче никому не станет. Многие со мною бы не согласились, но иногда, если что-то болит, лучше бы оно болело поменьше. А потому мы с тобой, Уилл, больше ни словом не обмолвимся о том, что случилось. Пока ты сам не захочешь».
Но я не хотел, и мы больше не заговаривали на эту тему. Да и бабушка помалкивала, по крайней мере при мне. Мы вроде как заключили молчаливое соглашение: о случившемся ни слова. И я был только рад. Я понимал, что бабушка с дедушкой так ведут себя, чтобы уберечь меня от боли. Стараются хоть как-то развеять мои тяжкие мысли.
Но беда была в том, что эти мысли всё равно никуда не девались. Они так и бродили у всех у нас в головах – где-то на заднем плане. Бабушка с дедушкой из сил выбивались, чтобы чем-то нас отвлечь, чем-то порадовать. И мы радовались – насколько вообще можно радоваться после всего, что произошло. Но день заканчивался, наступал вечер, приходило время подниматься к себе и ложиться в постель, а этого я боялся больше всего на свете. И по маминому лицу видел, что и она боится.
Я оставлял свет включённым, но это не помогало. В постели на меня каждый раз всё накатывало заново: боль, и горечь, и печаль, и самое страшное – понимание того, что уже ничего не изменишь. Каждую ночь я мечтал уснуть, позабыть на время о боли, не тревожить её. Но как ни звал я сон, он всё не приходил. И я лежал, слушая негромкие голоса, доносившиеся снизу, из кухни.
При желании я бы запросто мог разобрать их слова, но подслушивать всё же нехорошо. Правда, иногда я просто не мог удержаться. Я слышал мамины всхлипы, а порой и бабушкины тоже. И тогда у меня самого подступали к горлу слёзы, а если уж я начинал плакать, то мне было никак не остановиться, пока я не засыпал. Потому что чувствовал я именно то, о чём говорила мама, сидя на кухне.
И вот сейчас я еду по взморью на слоне и вспоминаю один подслушанный кухонный разговор. Вон впереди какая-то большая ящерица – может, игуана – стремительно бежит по песку и исчезает в тени пальм. Над волнами парит морской орёл. Столько красоты вокруг, а мои мысли, как и прежде, не дают мне покоя. Почему бы мне не пожить сегодняшним днём, не порадоваться тому, что есть? Ведь это место – самый настоящий рай. И иногда у меня даже получается, только ненадолго. Ладно, если уж так нужно что-то вспоминать, пускай это будут хорошие воспоминания – как мы с дедушкой едем на тракторе, как принимаем роды у овечки и похлопываем новорождённого ягнёнка, как лисица рано поутру бежит через Хай-Мидоу.